в музее, и сначала она была там, а потом вдруг исчезла. Сначала смотритель её видел, а потом вдруг выяснилось, что нет. И она совершенно не скрывалась. Ты видела её так же ясно, как божий день. Бледная блондинка в красном платье и кожаных сандалиях. Женщина с бледной кожей и васильково-голубыми глазами, которая сидела рядом, а затем наклонилась и прикоснулась к тебе. Она ничего не скрывала.

Нет, нет.

Это ложь. То, что она позволила мне увидеть, было чем-то вроде осязаемой, банальной, уязвимой плоти акулы, которую мы увидели в «Челюстях». Она показала мне её, дабы скрыть нечто совершенно иное, как в той сцене в начале фильма, маскируя некое создание, скрывающееся под поверхностью её кожи. В тот вечер она в третий раз пришла ко мне в женском обличье, поскольку, как мне кажется, понимала, что я ещё не готова узреть её истинную суть. Правда о ней была мне тогда неведома и в конечном счёте останется такой навсегда. Очень скоро она раскроет мне тайну, которую я смогла осознать лишь частично, но в суть которой мне никогда по-настоящему не проникнуть. Неведомое не объять скудным человеческим разумом. Ева Кэннинг хорошо меня этому научила.

Говорит треска улитке: «Побыстрей, дружок, иди!

Мне на хвост дельфин наступит – он плетётся позади».

Имп застучала по клавишам печатной машинки:

– Тем вечером в музее, хоть она и скрыла свой истинный облик, но не лгала тебе. Она ответила на все твои вопросы. И предупредила о грядущих событиях, пускай даже в завуалированной форме. По меньшей мере, это определённый парадокс.

Так печатает Имп. Так печатаю я.

– Я тоже это понимаю.

Хочешь, можешь, можешь,

хочешь ты пуститься с нами в пляс?

Возможно, последние несколько страниц мне следует разорвать на мелкие клочки. Может быть, я не имею ни малейшего представления о том, что пытаюсь написать. Либо мне нужно провести ещё много дней, отшлифовывая предложение за предложением, не решаясь увязать их в единое повествование, пока я не смогу безошибочно подобрать в них каждое слово.

Я даже не уверена, мой ли собственный голос нашёптывает мне эти строки. Очень скоро, рассказывая свою историю с привидениями, я признаюсь Абалин, что не уверена в том, свой ли собственный голос я сейчас слышу.

Хочешь ты пуститься с нами в пляс, Розмари-Энн? В ту последнюю ночь в больнице не посетила ли тебя сирена, рассказав, как восхитительно будет, если нас забросят в море и умчит нас вал морской? Ты это слышала?

– Итак, Салтоншталль отправился к реке Блэкстоун и стал свидетелем какого-то происшествия, воспоминания о котором преследовали его потом до конца жизни. – Я написала это много страниц назад, когда была уверена, что не смогу так далеко забраться со своей историей с привидениями. Мне нужно вернуться к тому, что увидел Салтоншталль, прежде чем переходить к худшему. Я имею в виду, к худшему из первого воплощения преследующего меня наваждения.

Какая-то часть моего разума, которая ведёт себя как читатель, жаждет узнать, что будет дальше, хотя она должна понимать, что я буду раскрывать детали повествования строго в своё время, когда найду в себе смелость это сделать. Я не собираюсь потакать тирании сюжета. Жизнь течёт своим чередом, не вписываясь в сюжетные арки, и худшая из возможных уловок – настаивать на том, что истории, которые мы рассказываем (себе и друг другу), необходимо привести в соответствие с требованиями сюжета, линейного повествования от «А» до «Я», аристотелевской трёхактной схемы (завязка, конфронтация, развязка) и особенно необходимости изобретательного финала. Я не вижу в реальной жизни никаких логичных финалов; мы рождаемся, живём и умираем, оставляя после себя лишь уродливую мешанину незаконченных дел.

Для меня и Абалин не нашлось такого финала, а что касается Евы Кэннинг, то я всё ещё пытаюсь понять, где его отыскать. Финал – до чего же идиотское слово, более дурацкое понятие ещё поискать.

Салтоншталль умер, взыскуя финала. Альбер Перро умер, не успев до него добраться.

По чистой случайности я узнала, что Салтоншталль, по его собственному утверждению, увидел на плотине Роллинг-Дэм нечто, вдохновившее его на написание «Утопленницы». Это нечто скрыто в его переписке с Мэри Фарнум, письмах, которые, скорее всего, никогда не будут разобраны и опубликованы, будучи разбросанными по трём разным учреждениям. В тот августовский день 2002 года, когда я наткнулась на мимолётное упоминание о Салтоншталле и призраке, который, как говорят, блуждает в окрестностях реки Блэкстоун, в «Краткой истории художников и иллюстраторов Новой Англии» Смитфилда, библиотекарша из Атенеума, осведомлённая о моих стараниях откопать всё, связанное с Салтоншталлем, упомянула, что некоторые из его писем хранятся в Библиотеке Джона Хэя в Университете Брауна. У неё там был знакомый, поэтому она вызвалась позвонить ему и назначить время, когда я смогу с ними ознакомиться. Через неделю я отправилась в эту библиотеку и вот что там нашла (в письме, адресованном Мэри, от 7 марта 1897 г.):

Моя милая, милая Мэри!

Я надеюсь, что вы и ваша матушка в порядке, а ваш отец чувствует себя лучше, чем во время последнего моего визита. Через три коротких дня мне предстоит поездка в Балтимор, и я посчитал, что должен ещё раз написать вам перед поездкой на юг. Если мне очень повезёт и путешествие увенчается успехом, я разживусь деньгами, которые гарантируют мне обеспеченную жизнь на весь следующий год! Я бы хотел, чтобы вы поехали со мной, так как уверен, что вам мог бы понравиться этот город со всеми его достопримечательностями.

В своём последнем письме вы спрашивали об испытанном мною ужасе прошлым летом на плотине, и, признаюсь, я не собирался подробно рассказывать о том странном дне. На самом деле сейчас я сожалею, что вообще упомянул об этом происшествии. Я бы предпочёл, чтобы вы не тратили свой вечер на столь болезненные, сверхъестественные истории, которые были бы более уместны в рассказах По или Ле Фаню, чем в нашей переписке. Но вы были столь настойчивы – а вам известно, что я никогда не мог найти в себе достаточно решимости отказать вам в том, что в моих силах дать. Итак, я уступаю, но знайте, что делаю это неохотно.

В тот день я решил прогуляться подальше от плотины (по той стороне, где расположен Милвилль). Один человек в городе был настолько любезен, что сообщил мне о ровном каменистом участке берега, излюбленном месте здешних рыбаков и мальчишек, привыкших там плавать. Я