но потом, по здравом размышлении, понимаю, что между этими событиями прошло какое-то время. Был, например, ещё визит к доктору Огилви. Сидя в приёмной, я не услышала, как секретарша объявила, что я могу войти. Я была слишком занята, делая пометки на полях в годовом выпуске «Редбука»[65]. В конце концов доктор Огилви сама вышла посмотреть, не случилось ли чего, и нашла меня строчащей что-то на страницах журнала. Это были строки из «Морской кадрили», я беспорядочно переписывала их снова и снова, раз за разом. Она спросила, всё ли со мной в порядке: «Имп, что-то не так?» Когда я не ответила (хотя и пыталась, но моя голова была слишком занята Льюисом Кэрроллом), она спросила, можно ли взглянуть на мою писанину. Несколько раз моргнув, я передала ей номер «Редбука».

Какое-то время она изучала мои небрежные записи, а затем спросила, что они означают. Не о том, что это такое, а что они означают.

– Не знаю, – ответила я, постукивая ручкой по ноге и взяв другой журнал (кажется, «Космополитен»). – Но я никак не могу выкинуть это из головы.

Она сказала, что лучше будет пообщаться у неё в кабинете, объяснив, что, если мне нужно забрать журнал с собой, я легко могу это сделать. К тому времени выделенный для меня час сеанса успел сократиться до пятнадцати минут. У доктора Огилви небольшой кабинет, украшенный бабочками, жуками и другими разноцветными насекомыми в стеклянных рамках. Однажды она рассказала мне, что чуть было не поступила в колледж на энтомолога.

– Индия, когда ты говоришь, что не можешь выкинуть это из головы, я полагаю, ты имеешь в виду, что эти мысли кажутся тебе неподконтрольными и нежеланными.

– Я бы не хотела от них избавиться, если бы была им рада, разве не так? – сказала я и написала следующие строчки на полях статьи о том, как разнообразить свою сексуальную жизнь, узнав о тайных сексуальных фантазиях мужчин:

Нынче бал у нас на взморье,

ты пойдёшь ли с нами в пляс?

– Как долго это продолжается?

– Точно не знаю, – солгала я. Началось все, конечно же, когда Ева прошептала мне на ухо эти строки. Но я понимала, что лучше не рассказывать доктору Огилви о Еве Кэннинг.

– Больше суток?

– Ага.

– Больше двух дней?

– Возможно.

– Ты рассказывала кому-нибудь об этом? – продолжила допытываться она, и я ответила, что накануне моя подруга застала меня за написанием этих стихов на обратной стороне салфетки. Мы ходили за гамбургерами.

– Что ты ей сказала?

– Мол, ничего страшного, так, ерунда, и выбросила салфетку.

Сказав это, я вновь набросала на полях «Космополитена» несколько строк:

А ну на дно со мной спеши —

Там так омары хороши

И спляшут с нами от души,

Треска, моя голубка!

– Давно уже мне не было так плохо, – вздохнула я. – Вчера я не смогла выйти на работу. Мой менеджер недоволен. Я боюсь, что он собирается меня уволить, а я не могу позволить себе потерять работу.

– Как я понимаю, ты уже долго там не появляешься.

– Довольно-таки, – кивнула я. – Я продолжаю уверять его по телефону, что болею, но он мне больше не верит. А я всегда была хорошим работником. Поверьте, он мог бы дать мне поблажку.

– Индия, хочешь, я позвоню ему и все объясню?

– Нет, – отказываюсь я. Я повторила это семь раз, не поднимая глаз, поскольку не хотела видеть выражение лица доктора Огилви. Я могла о нём догадаться, даже не глядя. Вместо этого я написала:

И Грифон подхватил припев:

Треска, и прямо, и бочком

Мигни глазком, махни хвостом!

Есть много рыб – но нет милей

Трески, моей голубки!

Она поинтересовалась, не перестала ли я принимать лекарства. Я сказала ей, что нет, не пропустила ни одной дозы. Это правда. Потом она спросила, не могу ли я подарить ей этот журнал. Сначала я непроизвольно так крепко в него вцепилась, что даже порвала страницу, на которой писала эти строки, но потом всё же отдала ей. Я извинилась за свою неосторожность и предложила купить ей вместо этого другие экземпляры этого журнала и «Редбука».

– Не беспокойся об этом. Это мелочи. – Она бросила взгляд на исписанную страницу, а затем спросила: – Ты знаешь, что это, я полагаю?

– Песня Черепахи Квази[66]. Из десятой главы «Приключений Алисы в Стране чудес», впервые опубликованной в Лондоне в 1865 году издательством «Макмиллан и компания».

Я нервно постукивала ручкой по колену, семь раз, потом ещё семь раз и ещё.

– Нам нужно скорректировать дозировку твоих лекарств, – сказала она, вернув мне журнал. – Ты согласна?

Она неразборчиво написала что-то в блокноте рецептов, а я столь же коряво нацарапала в «Космополитене»:

Можешь, хочешь, хочешь, можешь ты пойти со мной плясать?

– Когда ты успела выучить это стихотворение? – спросила меня доктор Огилви, и я, не успев обдумать ответ, поскольку с головой ушла в свою писанину, ответила:

– Никогда. Я никогда не заучивала ни это стихотворение, ни любое другое.

Она вырвала из блокнота две страницы, но протянула мне их не сразу.

– Если я отправлю тебя сегодня домой, с тобой всё будет в порядке? Сможешь вести машину?

Я ответила ей, что приехала с Уиллоу-стрит на автобусе, и она согласилась, что это к лучшему.

– С тобой всё будет в порядке? – вновь спросила она.

– Абсолютно, – ответил я. Когда я подняла голову, то увидела, что она рассматривает меня с нескрываемым скепсисом.

– Твоя девушка в курсе о твоём состоянии?

– Ага. Я рассказала ей сразу после того, как мы познакомились, – сказала я, тут же написав:

Если отмель пустынна и тихо кругом,

Он кричит, что акулы ему нипочём,

Но лишь только вдали заприметит акул,

Он забьётся в песок и кричит: караул![67]

Она вручила мне листки с рецептами и попросила быть осторожней, постараться ходить на работу и звонить ей, если мне станет хуже или не полегчает через пару дней. Я видела, что она не хочет меня отпускать, подумывая о госпитализации. Однако она тогда, как и сейчас, прекрасно понимала, что заставить меня провести хотя бы одну ночь в больнице получится только силой. Ей было известно практически все о Розмари-Энн. И она понимала, что со временем это может развиться во что-то гораздо более серьёзное, чем безудержное переписывание строчек из Льюиса Кэрролла