ВАДИМ

Ну да, Серега был человек той системы. Понятно, что ему стало неуютно. Мы с Марией перемогались кое-как. Ее муж, объелся груш, ушел чик-в-чик на пенсию – сел ей на шею. Что и требовалось доказать. Всё как по нотам. Мария оказалась страстной митинговальщицей. В толпе чувствовала себя как рыба в воде, заряжая, заражая меня своей пассионарностью. Взявшись за руки, мы орали вместе со всеми до хрипоты: Ель-цин! Ель-цин! Вся ненависть к прошлому, к прежнему прорвалась из горластых грудей – куклы не замечали кукловодов. (Вадим! Подойдем поближе к трибуне. – Сейчас… пристраивайся за тем парнем… я за тобой. – Нет, это я за Вадимом. На митинг тоже он утянул. Но мы этого не разбираем. Сережина жизнь течет обособленно. Меня даже Даша, его младшая, не узнает.) Мария истаяла до костей, пока привела Ельцина к власти. Пышноусый Петр (отчество) Заарканов помер сразу после знаменитого ельцинского водруженья на танк. Ну, ему и было под девяносто. Сережа впервые деда увидел уже в гробу. Удивительно – радоваться - грешно – что почти вслед за тем помер Леонид Петрович, Мариин муж, чуть за шестьдесят. Мы с Марией и с двоими Сергеями его схоронили. Я переехал к Марии не разводясь. Жена – Антонина, если она так настаивает – препятствуя разводу, спрятала у себя на работе метрику шестнадцатилетней, уже получившей паспорт Таньки. Без метрики, мне сказали, документов не примут, а подымать шум я, будучи кругом виноват, не решился. Бедная Антонина не знала, что дарового жилья практически больше не будет.

МАРИЯ

Вадим прав, в толпе мне легко. Забывается тайный страх за моих многодетных догорбачевского призыва. Я не любила покойного мужа (нет, когда-то… давно и неправда…), но я его хотя бы боялась. Катя не любит и хоть тресни не убоится кроткого Сережу. (Похожа на тебя, мамми. Я давно искал такую, и не больше, и не меньше.) Курсы флористики – пройденный этап. Заочный ВГИК – режиссерский факультет, певческие ферейны и прочее. Видно, ей тоже на людях легче. Потом всё бросает. Пососет и выплюнет. Ищет и не находит. Найдет и уйдет. (Присутствуем с Марией при открытии камня-памятника жертвам репрессий на месте Железного Феликса. Она было призадумалась о своем – церемония начинается! Подымает сильно поседевшую голову, вздергивает подбородок, что-то выкрикивает. Я не вдруг включаюсь: звон в ушах и шум в голове. Голоден. В троллейбусах запах ихтиолки, знакомый мне с бедных студенческих лет: повальный фурункулез, истощенье. В метро на сиденьях спят бомжи. Висят объявленья: по такому-то адресу можно бесплатно помыться в бане без предъявления документов. Нейдут, боятся. Или не видели. Или читать не умеют. Тяжелый запах бездомных. Запах нужды.)

СЕРЕГА

Да, помер мой игривый дед. И горком рухнул – я опять потерял работу. Лерин отец, почти мой ровесник, высокомерно усмехнувшись, ткнул меня на вторые-третьи роли охранником в президентскую службу. Он был таковский, тесть – эфэсбешный. (Господи, Серега, ну и линия жизни у тебя! убиться.) Последнее, что мне обломилось. Бегал, подавал теннисные мячи и злился, злился. Считанные остались денечки – скоро Лера сказала: всё. Из отцовских мальчишек-охранников лучше я молодого возьму. И взяла… я не отследил. Тесть сразу с работы меня не выкинул – не хотел добивать. Сам тот еще потаскун… понимал. Я оставлял за собой квартиру, покуда не кончились доллары, набравшиеся от загранкомандировок и сопровожденья тургрупп. Сидел как сыч, не сводя глаз с телефона – весь слух и ожиданье. Откуда взял, что она вернется? Любим не человека, любим собственные ощущенья. Субъективное дело. Творилось во мне… в ней жила одна лишь корысть. Обидно? ни капли (врешь). Только без этих ощущений я мертв. Как их в себе снова нащупать? не получалось. Потом умерла и надежда, и отчим мой помер – они сплошь не вынесли - я переехал к матери. Застал угасшую старую женщину. Первый раз лицом к лицу столкнулся со старостью. И ужаснулся. Отчим был архитектор, может, когда-то и неплохой (вряд ли), но давно уже только организатор. Депутат и прочее. Тоже из партийной династии, выездной. Сердце не выдержало неопределенности. Смотрел я его альбомы – не только мне привозил, себе тоже. Мать утратила весь свой кураж: даже мною гордиться нечего. Заодно отрешилась от комплексов по отношенью ко мне. Зеркало отражало мое вытянувшееся лицо - я злорадно подмигивал: ах! красавчик! душка-милашка! симпомпончик! вот все от тебя и отстали… рад? привыкай… никому сейчас ни до кого. И строил жалкие рожи.

СЕРЕЖА

Даша уже первоклассница. Катя с трудом сует ее ножки в братнины стоптанные сапожки, приговаривая с издевкой: это папа тебя так обеспечивает. Я начал без праздников и выходных работать на торговца плохонькими кондитерскими изделиями, контрабандно переправляемыми за ненадобностью к нам из Европы. Даша повадилась лазать под стол, обнаружив ящик с просроченными шоколадными батончиками. Шоколад был сладкий, бледный и липкий, начинка отдавала химией. Но гаже всего оказался малиновый чай в пластиковых банках: подкрашенные кристаллы едкой кислоты. Я почти перестал бывать дома. Приходил – дети уже спали. Как они теперь оценивали папу – не слыхал. На лето отвезу их в костромскую деревню. Избу купил за гроши на первые торговые заработки. Так и так детей не вижу.

КАТЯ

И вот я томлюсь в деревне. Детей едва замечаю. Весь день с чердака вглядываюсь за овраг: что делается в соседней деревне Вражки. Приехал! у них на дворе две взрослых фигурки. Не к дочери Лизе и не к жене – ко мне! Ссыпаюсь с лесенки (только бы ноги не переломать). Спешно моюсь, тру пемзой измазанные в огороде пятки. Мою голову, трясу ею, как собачка, и на чердак. Едет! по крайним амбарам скользнула тень велосипедиста. Дети аукаются на опушке в малиннике – я выбегаю его встречать. Четвертый ребенок мой будет похож на Лизу.

СЕРЕЖА

Мне так хотелось еще раз пройти через это ожиданье. (Господи, Сережа, тебе что, мало было троих? – Выходит, мало, Вадим Анатольич.) С рожденьем Оли я ушел из деканской мастерской, открыл свою торговую точку. Старшие дети спят, маму мы отпустили в театр. Сижу один на один со своим долгожданным ребенком. Маленькое Рождество – приход нового человека. На земле мир, в человецех благоволенье. Придите, волхвы! одарите нас. Катя задумала менять московскую квартиру на очень большую в Балашихе, возле наших деревенских друзей Валентина с Аней – у них дочка Лиза. Пусть, ее квартира – ее решенье. Торговые связи с Балашихой у меня есть, передислоцируюсь туда. Не Бог весть как сложно. Безумно жаль Москвы, ее культурного слоя. Но я с ним уже распростился. Только Катя пользуется. Раз она ради детей готова на такую жертву…

ВАДИМ

Несчастные! на дворе девяносто третий год. Мария и Россия разуверились в Ельцине. В стране неладно, в семье неладно. Какой к чертям собачьим четвертый ребенок? На кой ляд тридцатитрехлетней Катерине, разлюбивши мужа, имея троих детей школьников, старший сын подросток, на кой ляд ей снова-здорово? (Вадим, не ворчи. Как живут, то и ладно. Они ведь сами их кормят-растят. Их дело. – Женщина, ты городишь вздор. Чтоб человек вез свою поклажу, недостаточно его согласья. Нужно, чтоб у него были на то силенки. Тебе не страшно, хотя бы эгоистически? Ты, корректор эфемерного издательства! они на тебя свалятся, если что. – Страшно, еще как. Всякий раз боюсь, не померла бы Катя родами. – По крайней мере честно ответила, демократка…) Сами видите, наши с Марией идиллические отношенья подходят к концу. Всё когда-нибудь кончается. Пятидесятитрехлетняя, худая, фанатичная, она меня раздражает. Бесит ее поворот на сто восемьдесят градусов – теперь она костит Ельцина почем зря. И деваться мне некуда. Дочь Татьяна, едва ей стукнуло восемнадцать, безо всяких объяснений ушла из дому. Отец Антонины, для разнообразия, помер, не вынесши перемен, партийный-распартийный. Антонина тут же подала на развод, осталась вдвоем с терпеливой матерью в двухкомнатной хрущевке. На что-то надеется. Я захватил в Марииной квартире большую комнату-фонарь, оставив ей маленькую (не расписан, не прописан). Зажил отдельно, включив старенький холодильник «Саратов» с морозилкой на три ромштекса (забыл, как они выглядят). Приходи ко мне, Глафира! Мария в себе не замкнулась, но завела новых, вовсе чокнутых друзей – пишет теперь вместе с ними на всех заборах, какой подлец Ельцин. Народ бунтуется, Белый дом горит – я перевожу из Вордсворта и плевать хотел.