ЮРА

Они сидят у нас с Танькой – наши отцы. Странный народ. Непонятно, что их собственно не устраивает. Каждому человеку отпущено одинаково – детства, юности, зрелости, старости. Есть только сдвиг по фазе. Неужто родившийся позже счастливей? Если быть последовательным пессимистом, то поздние времена паршивей их золотого века. Экология, то се. Особенно века моего отца: Госснаб, горком, продовольственные заказы. Тебе с него не смешно, Танька? Я переболел коммунистической идеей – у меня иммунитет. Отец в турпоездках на запад был приставлен следить, чтоб не сбежали. Параллельно кадрил женщин из группы. Должно быть тоже чтоб не сбежали. (Да ладно тебе, не наезжай. Он группы сопровождал уже в перестроечные времена.) Не защищай. Он и раньше сопровождал, мне помнится. И вообще у нас всегда люди желали не себе достатка, а остальным нужды. Ловили рыбку на перепаде, если ты, конечно, понимаешь, что я хочу сказать. Твоему отцу фартило меньше – он и при дешевой колбасе поголодал. Он и не выступает, но скисает на глазах, точно молоко в грозу. А освобождать место для следующих поколений надо – не отвертишься. Самоликвидатор Сережа вообще признавал только будущее. Себя в настоящем почти не ощущал. Жаль, я с ним разминулся. Надо бы отыскать его сына Алешу: улыбался у гроба… вот это по-нашему… да, Танька?

АЛЕША

Они меня нашли, было нетрудно. Я за месяц перед тем окончил институт, остался в той же фирме заниматься чем занимался: энергосамообеспечивающими зданиями – с ветряками, солнценагреваемыми панелями, вращающимися секциями. Что-то в мире сдвинулось, рвануло вперед. От Юриного-Таниного прозябанья в роли клерков не то начальников над клерками мне стало муторно. Юре тридцать, он лысеет: пробовал наркотики, не любит об этом распространяться. Таня не красавица, но от нее веет родным: дочь Вадима Анатольича, размахивавшего руками над моей головой двадцать лет назад. Ходим туда-сюда мимо безлюдного царицынского дворца, глядя в заглохший зеленый партер. Дует свежий ветер, где-то крутятся мои ветряки. Ходим с видом заговорщиков против происков смерти. Улыбался? разве? я отца давно уже не любил. Когда он от нас улетел, в основном была досада: ускользнул от забот. Сейчас я догнал: Он нас вел, а мы упирались. Безмолвно вел, незаметно. Как у Гессе: путешествие в страну Востока. Смешно: от того, кого выберешь себе в пару, зависит не только каким будешь, но и будешь ли вообще. Человека можно с кашей съесть, особенно тонкого и совестливого. А мать наконец-то счастлива. Ей бы надо сразу взять кого-нибудь попроще. (Дождь пошел. У них зонты, у меня нет. Идем втроем под двумя зонтами, я посередине, на меня капает.)

СЕРЕГА

Я приручил круглолицую пианистку с маленькими сильными руками. (Серега! мы в ответе за тех, кого приручили.) Заткнись, Вадим. Оприходовал широкоплечую женщину – инструктора по технике безопасности. Менял как прежде объекты любви – теперь платонической. Они существовали параллельно, я приближал их и отдалял. (Как кошка с мышью ты с ними играешь, Серега.) Они меня наперебой хвалили. (Ты их подзавел, Серега, и они соревнуются, кто больше тебе польстит. Думают: всё дело в том, что чуть-чуть недокадили.) Вадим, ты не прав. Я же прошу их высказать свое нелицеприятное мнение. (Ну да! с таким-то приятным лицом! Получаешь воз и маленькую тележку комплиментов.) Что мое, то мое, Вадим… не взыщи. Если я чего не добрал в ранней юности – этого хожденья кругом да около - доберу сейчас. (Не поспоришь – прав.)

МАРИЯ

Вадим живет у меня за стеной, но мы не слышим друг друга. Беру корректуру на дом, читаю с листа вверх ногами – профессиональный прием, чтоб помедленней. Нет, поскорей – надо исполнить урок и поспеть на вечернюю службу. (У ней раньше этого не было – набожности. Что-то новое.) Углы, закоулки под сводами церкви. Колеблющееся тепло. Бак с краником, полотенце, скамья. Дом Бога. Хочешь попасться Ему на глаза – приходи. Крестятся новые русские. Хор собирается. Встали: четыре женщины, мужчина с отечным лицом. Дьякон воззвал: ВОНМЁМ! – и раздвинулись стены церкви. Стали видны неспешно текущие реки, избы, вросшие в землю. Всё как прежде, попробуй-ка измени. Отменишь, разрушишь – упрямо вернется через три поколенья. Отрицанье бесплодно, а утвержденье есть ложь.

АЛЕША

Мои младшие, брат и сестры. Пашка – подарочный парень, ему девятнадцать. Высок, косая сажень в плечах, кудряв, белокур. Похож на Сергея Заарканова-младшего в юности. Но тих, серьезен, застенчив. У нас с ним легкая женобоязнь после срывов Мамая. На дядю Витю мы молимся. Устоялось не сразу – он долго оценивал, в каком из двух домов ему будет вольготней. Однако у нас хватило ресурсов выдержать конкуренцию, и наступила желанная стабильность. Бабушка Инна приходит со своим мужем, читает вслух и взахлёб его вирши: кошка у окошечка сидит себе, сидит и на колбаску ласково глядит себе, глядит. Клянусь никогда ничего не писать. Трудней всех Даше: в отрочестве ее доставал Олег – она за ним уже поворачивалась как подсолнух. Теперь девятилетняя Оля заворожённо смотрит в глаза дяде Вите, а Даша не знает, какой тон ей взять с ним, чтоб Мамай был доволен. (Да, не знаю. Мне семнадцать, учусь на первом курсе юридического – Алеша платит. Не понимаю, почему моего отца надо было выпихнуть из жизни, а других носить на руках.)

ВАДИМ

Я живу у Марии, мать давно уж одна на Татищевской улице. Умерла – я приготовился от Марии съезжать. Но квартира была уж два года как за гроши переписана на расторопного молодого соседа – это теперь называется рентой. Правда, я был небрежен к матери. Всё же удар оказался жесток. Смутные мысли о счастье растаяли, жизнь буксует. Мне пятьдесят пять. (Ну и что, мне тоже. Я весь во флирте, в промежутке между больницей и больницей. Весь в творчестве – сплошная, брат, эйфория. И преподаю тейквондо детишкам – нагрузка мала, денег много.) Так же красив как раньше – неутомимый Серега. Я опустился – жизнь меня опустила. В пединституте парни и девушки, девушек вчетверо больше. Мне печально в их обществе. Только бы взяли свои зачетки и поскорей ушли.

АЛЕША

Много воды утекло с того вечера на сеновале, куда я больше ни под каким видом не лазал. Девчонки меня достают, налетают коршуном, будят страшное воспоминанье. Завел себе ватагу друзей, мы бесшабашимся на всю катушку и за свободу стоим против женского натиска насмерть.

ВАДИМ

Да они все красивые, Мариины внуки. Алеша даже лучше Паши – отчаянность красит. Мария хоть бы взглянула. Крестит и крестит свой круглый лоб. Заставь дурака Богу молиться. Даше от братниных лихих приятелей обиды. У современных парней не принято отгораживать сестру от мира. То есть он ее пас, почти до восемнадцати. Потом отпустил поводья. Тянешься к людям – тянись… учись плавать.

ДАША

Я и учусь. Умываюсь, выплеснув чай из кружки. Кто из какой палатки сегодня выглянет – угадай. Елки уходят в небо – саженые, сухие, стволы прямые и голые, но всё же пахнут смолой. Не весело и не грустно. На вырубке пни и кочки, небо спустилось низко, прогорело бревно. Трезвое утро. Молчат мобильные телефоны. Никто никого не держит, всяк сам себе режиссер. (Для чего я взрастил своего тихого ученика Сережу Большакова-Заарканова? через кого из его детей пойдет гениальная хрупкая линия? Господи, спаси и сохрани.)