СЕРЕГА

Туманная Вадимова Мария, накрывшая меня с головой точно облако, чуть было не оказалась моей последней реализованной любовью. Расставшись с ней без прощания, я прокололся второй раз в жизни на первой же девчонке. Без труда поставил себе хорошо знакомый диагноз и занялся самолеченьем. В это время у девчонки обнаружили СПИД. Прогресс пошел семимильными шагами – скоро носа нельзя будет высунуть. Девчонка сдала всех кого знала. У меня СПИДа не нашли. Долго искали: по сопоставленью дат мог быть. Леденящее прошелестело рядом – аж волосы встали дыбом. Вырвавшись в конце концов из лап медиков, убедился на опыте, что я полнейший нуль. Психофизическое следствие произошедшей передряги. И все традиционные болезни разом навалились на меня, раздолбая. Андромед! андромед! висели объявленья на всех столбах. Теперь это меня касалось. Кусалось! еще как кусалось!

КАТЯ

Собрались к вечернему чаю – мы с Олегом и дети. Рассаживаемся, наблюдаем в оконце, как Алеша на травке возится с самоваром. Внес, поставил на стол. Вытянувшаяся Даша первому налила дяде Олегу. Подвинула к нему пирог с капустой, стараясь поймать его одобрительный взгляд. Не дождалась, села. Паша спросил Олега: что такое дефолт? Ответил Алеша: это С

емья присвоила транш – валютное перечисленье наших заимодавцев, и правительство объявило о национальном банкротстве. Пили молча. Даша уже убрала со стола – приехал отец, испуганный, дрожащий, заикающийся. Олег ушел ночевать не к себе в нижнюю развалюшку - за овраг, к Леокадии. Та меньше стеснена в деньгах. Ненавижу мужа.

СЕРЕЖА

Меня спас от разоренья оголтелый патриотизм. Липкий швейцарский шоколад внушил мне стойкое отвращенье к формально более выгодному импортному товару, и я худо-бедно перебивался на отечественном долгоиграющем молоке и отечественной ламинированной корейке. В момент резкого падения рубля я не только выжил, но сменил свои три контейнера на маленький магазинчик. Однако Катя после дефолтной паники перестала скрывать презренье ко мне, и сон отлетел от меня, как от андерсеновского китайского императора. Только я засыпать – мощный разряд, словно на электрическом стуле, сотрясал мои члены, и я возвращался к невыносимому бодрствованью. На другом конце Москвы не спала моя мать – старая женщина, мучимая фантомом любви, для нее уже невозможной. Она, единственный человек, которому я доверял после глобальной измены жены и детей, была выведена из строя диверсией моего полного тезки. Сергея Леонидыча Заарканова. Я знал эту историю – Вадим Анатольич рассказал в общих чертах. Но и ему я теперь не доверял, после его разрыва с матерью и оккупации им злосчастной комнаты. Представлял себе, как тяжело сейчас для мамми такое принудительное соседство. А еще чаще представлял себе облачные замки, выстроенные в вечном небе Великим Архитектором, и откровенно мечтал о побеге туда. О грехе самоуправства я, несостоявшийся религиозный реформатор, убежденный в потенциальном мессианстве едва ли не каждого рождающегося человека, вовсе не думал. Наступал белый день, тесня ночные виденья. Чужая женщина спала вблизи меня, не рядом со мной, на трехспальном нашем ложе. А за стеной Даша, ранняя пташка, страстная фольклористка, выводила деревенским белым звуком:

Э-э-эээх, зеленейся, зеленейся,

Мой зелененький садочек.

Э-э-эээх, вы воспойте, вы воспойте,

Мелки пташки да во садочке.

Э-э-эээх, взвеселите, взвеселите

Мого гостя дорогого,

Э-э-эээх, мого гостя дорогого,

Мого батюшку родного.

И заходилась в беспрерывном причитанье:

Э-э-эээх, он не часто в гости ходит,

Поманенечку гостюет,

Одну ноченьку ночует,

Под оконцем спать ложится,

Ему ноченьку не спится.

И заканчивала сокрушенно:

Э-э-эээх, то не зоренька зоряе –

Дочка батьку спровожае.

Молодой дублер не вытеснил отца из подсознанья: Даша любила меня безотчетной генетической любовью.

ВАДИМ

Я с самого начала попросил разрешенья не говорить о том, как ушел Сережа. Мария боялась подойти его поцеловать – повисла на шее у Таньки. Нашла на ком повиснуть! Через четверть часа я перевесил Марию на себя, разняв ее худые руки. Мужчин хватало и без меня: Серега, Юра, Алеша, Паша. Справятся. Олег уехал – сказал, насовсем – в город Тутаев к одной своей хорошей знакомой: Катину семью теперь надо было поддерживать, а это не по его части. Таня с Юрой не то чтоб простили Марию – скорей закрыли глаза на ее прошлые вины. Фигура Сергея-младшего, отступая к горизонту, казалась мне, а может и еще кому из присутствующих, огромной и всё заслоняла. Слова, оброненные им в теченье короткой жизни, сейчас выстраивались в моей памяти единым ученьем, никем же ранее не возвещенным: случившееся в первом веке нашей эры не единично… мессианство в природе человека… он подобие Божье в большей степени, чем мы думаем… почти всякий пришедший в мир потенциальный Христос… воспитанье, втискивая человека в социальные рамки, убивает его божественную сущность… лишь воспротивившийся принужденью имеет шанс на бессмертье… оно избирательно, бессмертье... сказано – не позволяй душе лениться. Собравшиеся молчали, не смея взглянуть друг на друга. Что-то висело над нами, мешающее судить распорядившегося собою, а заодно и висящую на мне, не умеющую распорядиться собою мать его. Истинно говорю вам: кто захочет душу свою сберечь, тот ее потеряет. Даже печаль казалась неуместной. Наконец пришел чуждый чарам распорядитель и втиснул происходящее в рамки ритуала.

КАТЯ

Я вдова. Позвонила ЕМУ на мобильный в Германию. Не приехал, но устроил Алешу на хорошие деньги в филиал ихней фирмы – здесь, рядом. Всё остальное шло мимо меня: фиктивная смена миллениума, ученье Паши на первом курсе МАИ и Оли в приготовительном классе. Я очнулась лишь с новой любовью: слышу, кто-то целует меня в хрустальном гробу. И я встала.

АЛЕША

Мамай, конечно, спал фигурально выражаясь. Бегала – задние ноги обгоняли передние. Долго не работала - моего организованного дядей Валентином заработка хватало на пятерых. Магазинчик она сразу упустила, слишком доверяя миловидному приказчику. Переходила из веры в веру, из общины в общину. Ездила в Саратов на православные семинары - спала там на гимнастических матрацах – и в Питер на мистические бденья. Клевала что ни посыпь, только бы быть на людях. Наконец пошла работать. Освоила компьютерное проектированье жилых зданий. Хорошо освоила – приходила домой к полуночи. Учил ее некий женатый мужчина – тут Мамай встал из хрустального гроба, и началась новая история нашей семьи. Как потом оказалось, счастливая история: дядя Витя на редкость здравый человек. Не нужны нам зааркановские сложности. Боюсь в себе этого гена, борюсь с ним.

СЕРЕГА

Я не боюсь в себе зааркановского старобольшевистского гена. С гордостью несу его по жизни. И смерти не боюсь: умел родиться – умей помереть. На войне как на войне. Старости не боюсь (вру). Не может быть в жизни одно хорошее – должно быть и хорошее, и плохое. Нет на земле моего полного тезки. Нет и не будет. (Так это было твое лучшее я, Серега. У людей оно внутри, а у тебя разгуливало само по себе, как нос поручика Ковалева.) Возможно, Вадим прав. Я же его, свое лучшее я, и хоронил. И сын мой Юра с Вадимовой дочкой Таней. Как они на травке тогда сидели в Коломенском! И сам Вадим. И Мария, такая старая, такая страшная, что мне стыдно стало за прежнюю свою любовь. Хорошо, никто не знает, окромя Вадима, а он не болтлив. (Неправда – я рассказал Сереже, и он унес с собой в могилу твою тайну, твое имя и оба твоих таланта.) Да, с талантами дело плохо – с тех пор, как я ушел из большого секса. Или меня комиссовали – я путаюсь. В общем, с тех пор как я ни с кем не путаюсь, с тех пор как меня к женщинам не тянет – меня не тянет ни к перу, ни к мольберту. Полная неспособность. Да ладно, сейчас пробиться очень трудно. Все ломанулись – кто в живопись, кто в поэзию. Не протолкнешься. Можно и передохнуть. Утих, положил себя в долгий ящик. Время течет надо мной. Самое время вспомнить о вечных ценностях. И я отправился в бывшую нашу с Людмилой, то есть Людмилину кооперативную квартиру, втиснутую в фешенебельный район, на Фрунзенскую набережную, к Юре-Тане. Застал там Вадима и обрадовался. Он тоже не пишет – жизнь затюкала. Мне стало обидно за нас двоих, и я придумал новый финт. Пошел к Марии, посидел у нее, поглядел в упор – на меня поперла мощная волна энергии, прямо цунами. Дома взялся за кисть – получается. Потом за перо – выходит. Мне патент: я открыл механизм творческого вампиризма. От Марии не убудет: она черпает непосредственно из космоса. Есть такие инопланетяне. Искать пассионарных Марий, околачиваться возле них, раз сам выдохся. Теперь я знаю, что значат слова. «вдохновить на созданье» или «она была его музой». Нужно расшевелить импульсивную женщину – это нетрудно. После круто развернуться и бежать с поля любовного сраженья, унося с собой порцайку ее энергии. Попробуйте, мастера культуры – скажете мне спасибо. Я задействовал свои датчики и взял след пианистки лет сорока – у ней сильный удар. (Между прочим, Серега, так живет маньяк-убийца. Убивая, он похищает недоиспользованную энергию жертвы. Некоторое время ходит спокойный и довольный, потом у него начинается депрессия, ломка. Мается, ищет новую жертву. Находит по неформальным критериям: с кем он может справиться, или кому и так жизнь не мила – смелая мысль мне стукнула в голову. Замочит, и опять какое-то время смирный, благостный.) Но я-то не для себя, Вадим. Я человечеству отдаю. (Брось, Серега. Человечество как-нибудь перебьется. Мы его заколебали своей художественной самонадеянностью.) Да ну тебя, Вадим. Бабы сами напрашиваются. Это такой народ – их только ленивый не подоит. На женщину не нужен нож – ты ей немного подпоешь, потом покажешь медный грош, и делай с ней что хошь. (Циник ты стал, Серега.)