До дома было кварталов двадцать, не больше, но этот путь ее добил, поскольку он был везде, куда ни глянь. Его лицо с шаловливой ухмылкой эльфа маячило в витрине за витриной. Блестящие глазки. Белая борода. Ярко-красный кафтан с опушкой из горностая. Плакаты, открытки, жестянки с печеньем, манекены в человеческий рост – вся эта реклама кричала о скверне: о том, как он лапал ее, как от него пахло вином. Он следил за ней отовсюду. Пенис у него был короткий, толстый и загорелый: вылитый он сам в миниатюре. Пузатый, в красном костюме, он стоял на углу улицы и звонил в колокольчик, а прохожие кидали монеты в его красную жестянку. Везде красный. От красного не убежать. Это цвет его дома. Так он напоминал ей, что он всюду, куда ни глянь. Красные банты, красные ленты. Карамельные трости в красную полоску. Звезды и месяцы из красного картона, блестящего, как металл. Красный дом. Красная машина. Красный в раковине ее старого пансиона. Красная тележка. Красная тележка. Красная тележка.

Красная тележка. Дьявол преследовал ее всю жизнь, и вот мир взрывается его цветом, и негде укрыться. Он достал ее даже в ванной, в ванной ее квартиры. Красный был в ней самой и теперь изливался наружу. Она была лишь тонкокожим пузырем, лопающимся от красного. Красными были руки, красными были вещи, красный был на полу, красный был на стенах, о которые она вытирала пальцы. Красный затмил ее ум. Счастливого Рождества.

– Да, у меня с этим праздником действительно связаны воспоминания. И вот самое лучшее. Рассказать?

– Конечно, – ответила София Серафимидес. – Если вам надоело меня наказывать.

Мэрион открыла глаза. Снег падал на рельсы. Густо припорошил их кокосовой стружкой.

– Вас следовало наказать, – заметила она.

София не улыбнулась.

– Расскажите мне о вашем воспоминании.

– Это было в сорок шестом году, в Аризоне. Мы с Рассом были вместе почти год, уже пара во всех смыслах, но еще не поженились. Война кончилась, но Рассу нужно было дослужить: правда, на альтернативной службе их особо не гоняли. Отпускали в увольнение едва ли не по первому требованию, и меня это очень радовало. Я предложила на Рождество поехать к моему дяде Джимми, но Расс сказал, что придумал кое-что получше. В лагере был старый “виллис”, начальник позволил его взять, и Расс решил покататься по юго-западу. Джимми прислал нам немного денег в подарок на Рождество, и мы отправились в путь. Рассу было непросто отважиться на такое, ведь его родители не знали обо мне, и везде, куда мы приезжали, нам приходилось притворяться, будто мы женаты. Для него это было настоящим бунтом, я была влюблена в него по уши. Мы едем куда хотим, и он весь мой: я была на седьмом небе от счастья. Мы провели день в Санта-Фе, потом приехали в Лас-Вегас – тот, что в Нью-Мексико, и тут повалил снег. Вы слышали о тамошнем Лас-Вегасе?

– Нет.

– Это старая испанская колония у подножия гор Сангре-де-Кристо. Резина у “виллиса” была никудышная, и мы из-за снегопада застряли в этом городке. Для таких, как мы, там была одна-единственная гостиница, в ней-то мы и встретили Рождество. Комната, пожалуй, была ужасная, но мы были вдвоем, так что она казалась мне прекрасной. Гостиница стояла на площади в старом городе, на нижнем этаже находилась столовая, там мы и поужинали в сочельник. Очутиться там вместе с Рассом казалось мне незаслуженной наградой. Окна по краям заиндевели, в столовую приходили ужинать ковбои, настоящие ковбои в длиннополых пальто. А еще там была семья – наверное, так же как мы, застряла в городе из-за снегопада, белая семья с двумя маленькими дочерями. И мне казалось, что когда-нибудь у нас с Рассом будут такие же дочки. Мы словно смотрели на себя самих в будущем, а потом случилось настоящее чудо. На площади был большой грузовик, который разукрасили под сани Санты. На капоте закрепили двух игрушечных оленей, внизу пустили гирлянду, и казалось, будто олени летят. На крыше стояли сани, тоже с подсветкой. Издалека грузовик было не разглядеть. Видны были только олени, сани и ковбой в костюме Санты, который махал рукой, а грузовик кружил по площади, и падал снег. А я… эх…

Мэрион осеклась; на Софию она старалась не смотреть.

– Мне никогда не нравился Санта. Мне казалось, он страшный и мерзкий. Он меня раздражал. Но видели бы вы лица тех двух девочек, когда они заметили оленей и сани – вряд ли мне еще когда-нибудь доведется увидеть такое чистое изумление и восторг. Глазища у них были вот такие. Одна из девочек крикнула: “Ух ты! Ух ты!” И обе бросились к окну, выглянули в него, закричали: “Ух ты! Ух ты! Ух ты!” Такие доверчивые, такие счастливые. Так они верили, что ничего прекраснее на свете нет. И всё… всё… прошу прощения, но всё то дерьмо, которое мне довелось пережить в Калифорнии, словно куда-то смыло. Я будто заново родилась, когда смотрела на этих девочек и их восторг.

– Как красиво.

– Но при чем тут это воспоминание?

Пышка задумчиво наклонила голову.

– Расс смотрел на это иначе, – продолжала Мэрион. – Он вообще ничего не понял. А я не могла объяснить ему, что это для меня значит, потому что не могла признаться ему, что мне пришлось пережить.

– Никогда не поздно ему обо всем рассказать.

– Да нет, уже слишком поздно. Если уж рассказывать, так надо было сделать это тогда же, в сочельник. “У меня был роман с женатым, я попыталась разрушить его брак, рассказала обо всем его жене, а потом рехнулась, и в Рождество меня упрятали в психушку”. С Рассом такое не пройдет.

– Вас положили в больницу в Рождество?

– А я разве не говорила?

– Нет.

– Ну вот, говорю. Так леопард стал пятнистым[23].

– В смысле?

– Теперь вы понимаете, почему я ненавижу Рождество. Можем назвать это “прорывом”, я пойду домой и опять наемся сахарного печенья. Тра-ля-ля, тра-ля-ля. И буду я жить долго и счастливо.

София нахмурилась.

– В тот вечер мы страшно поссорились, – продолжала Мэрион. – Мы с Рассом, в Нью-Мексико. Это была наша первая настоящая ссора, и я поклялась себе, что второй не будет. Я больше никогда не повышу на него голос, чего бы мне это ни стоило. Я буду любить и поддерживать его, и буду держать язык за зубами. Потому что он, глядя на тех двух девчонок, видел совершенно другое. Ему было противно, что родители поощряют дочерей поклоняться ложному идолу. Что они обманывают детей, забывают о подлинном смысле Рождества, который не имеет никакого отношения к Санта-Клаусу. И я опять психанула. Мне-то казалось, будто я каким-то чудом возродилась к жизни, то есть прочувствовала истинный, христианский смысл праздника – а он, между прочим, учит нас тому, что нужно прощать, то есть не прощать, но смиряться… а, ладно…

Она чувствовала, что краснеет. Пышка не сводила с нее глаз.

– В общем… Не знаю, как объяснить. Санта был… Санта не был… Я, разумеется, понимала, что это всего лишь иллюзия. Обычный ковбой в костюме Санты, а не… Но это, и девочки… я радовалась и восхищалась вместе с ними. Я понимала, что это всего лишь иллюзия, но именно потому, что это иллюзия, я вновь почувствовала себя невинной маленькой девочкой. Вот что мне было важно, а Расс этого не понял. Я сорвалась, наорала на него. Я его ненавидела, я понимала, что испугала его до смерти, и сказала себе: стоп, никогда так больше не делай, никогда-преникогда. И знаете что? Я сдержала слово. Завтра будет двадцать пять лет, как я держу язык за зубами.