Как доложить? — и вытащил из кармана своего синего пиджака большой замусоленный блокнот.

Я хотела было сказать, что меня зовут Адальберта-Станислава и так далее, но вдруг мне стало смешно. Он же видит, что перед ним барышня из весьма богатой и, скорее всего, аристократической семьи. «Это же видно по всему! — горделиво про себя повторяла я, глядя в вопросительное лицо швейцара. — Платье, накидка, чулки, новехонькие ботинки, дорогая сумка, прекрасная прическа, ухоженные ручки и при этом ни одного пошлого мещанского колечка».

— Как доложить? — повторил швейцар, нетерпеливо постукивая карандашом по своему блокноту.

— Нарисуйте меня, — строго сказала я, — и покажите графине. А не умеете рисовать — опишите словами. Пришла, дескать, эдакая оборванка. Ботинки каши просят, чулки с дырками, под ногтями грязь, папиросу курит и луком воняет. Ну, сколько мне еще ждать?

Швейцар вздохнул, попереминался с ноги на ногу, но потом, очевидно, решил не вступать со мной в препирательства.

— Извольте подождать, — сказал он и добавил: — Ваше превосходительство, сиятельство или светлость?

— Высокопреосвященство, — грубо сказала я. — Я жду.

Швейцар двинулся по левой лестнице. Я вспомнила, что снятая мной квартирка на улице Гайдна тоже была на левой лестнице. Мне от этого стало чуточку спокойнее, потому что, хотя я и вела себя так дерзко, самоуверенно и отчасти даже нагло, я не была на самом деле так уж уверена в себе. Кто мне поможет в случае чего? Папа далеко. Если бы я ехала на нашей коляске и на козлах сидел бы наш дворник Игнатий, который, как хвастался папа, мог каминную кочергу узлом завязать (я сама не видела, но папе верила, потому что Игнатий был ну настоящий медведь), — вот тогда, если бы на козлах меня ждал Игнатий, другое дело. А сейчас что? У меня всего-то и было что сотня крон мелкими бумажками и дамский револьвер-велодог в сумочке. А кругом было столько полиции и тайных агентов и военных наблюдателей — все говорили, что страна на пороге войны. Хотя еще непонятно с кем, но все равно. Так что я со своим револьвером могла влипнуть в историю. Это не как года два назад, когда я, в случае чего, вытаскивала его из сумочки и громко кричала: «Прочь, злодей!» Я вспомнила историю с господином Ничего Особенного — или с человеком, страшно на него похожим, — который ко мне привязался три или четыре года назад. Помните, я об этом рассказывала? Ах да, тогда у меня не было револьвера, я грозила ему разрезальным ножом… Смешно! Но сейчас, честное слово, мне стало страшновато. Впрочем, нет, не страшновато — страх есть недостойное чувство. Пожалуй, самое недостойное для аристократа. Мне стало как-то настороженно.

Мои размышления прервал швейцар.

Он остановился передо мной, поклонился и с удовольствием сказал: «Ваше пресветлое благородие, графиня фон Мерзебург сегодня не принимает». — «Благодарю», — сказала я, открыла сумочку, желая вытащить оттуда монетку в пятьдесят крейцеров и эдак барственно подать ему, двумя пальцами в подставленную ладонь. Благодарю, мол, что сбегал, милейший, что передо мной открыл дверь.

И тут же, увидев у себя в сумочке рукоятку револьвера, я подумала, как славно было бы прикончить его и пойти самой искать маму по левой лестнице по всем этажам.

Тук, тук, тук!

Графиня фон Мерзебург!

Твоя дочь пришла!

Пулю в сердце принесла!

Или наставить пистолет на швейцара и сказать: «Веди меня к ней!» Но и то, и другое, и третье страшно глупо — поняла я в ту же секунду. А особенно глупо давать пятьдесят крейцеров неизвестно за что. «Ведь я же их не штампую, в конце концов!» — вспомнила я слышанную как-то на рынке фразу, мы туда зашли с госпожой Антонеску, она рассказывала мне про мясную торговлю и показывала огромные ободранные туши на крюках. А какой-то мещанин объяснял своей жене, почему он не может купить филей именно этого сорта. Потому что дороговато. «Не штампую же я деньги, в конце концов!» Вот и я тоже. Мещане иногда бывают удивительно остры.

— Благодарю, — сказала я, встала и двинулась к двери.

Швейцар не пошевелился, чтобы открыть дверь передо мною. Ну и не надо! Мещане бывают не только удивительно остры, но и удивительно грубы и мелко мстительны.

Я вышла на улицу. Вернее, на просторную, украшенную газонами и клумбами площадку перед домом. Солнце уже поднялось в небо. Тени стали короткие, и за стеклами на втором и третьем этаже стали виднеться кисейные занавески и даже что-то вроде ваз, цветов и статуэток. Я подошла к извозчику, совсем уже собираясь взобраться в коляску и вернуться домой, как вдруг сказала: «Сколько я вам должна?» — «Восемьдесят крейцеров, барышня». Я дала ему крону и сказала: «Езжайте!»

Напротив дома IV/15 был небольшой скверик. Журчащий фонтан, четыре липы, маленькие, подстриженные шариками, и две скамейки. Я села на одну из них и, кажется, задремала. Кажется, даже прилегла, положив голову на сумочку.

Мне приснилась опера «Кармен», но какая-то другая, не та, что мы слушали с папой совсем недавно. Мне приснилось, что дон Хозе, отсидев тюремный срок за убийство Кармен, возвращается в родной город.

На площади он встречает свою бывшую невесту Микаэлу. Она красива и пышно одета. Ее сопровождают Фраскита и Мерседес; они заискивают перед ней. Хозе полон раскаяния. Он просит у нее прощения за горе, которое ей причинил, связавшись с Кармен и разорвав помолвку. Микаэла насмешливо отвечает, что даже благодарна ему. После его ареста она вышла замуж за капитана Цунигу и прибрала к рукам всю табачную торговлю в городе. Она дает Хозе несколько золотых и просит забыть о ней.

В таверне Хозе встречает бывшего капитана Цунигу. Сначала они поют дуэтом о прошлой солдатской дружбе. Потом соло Цуниги — тот рассказывает, что оказался под каблуком у Микаэлы, оборотистой и злой бабы. Ругает ее. Хозе вступается за свою бывшую невесту и хочет вызвать Цунигу на дуэль. Появляются Данкайро и Ремендадо в мундирах. Бывшие контрабандисты, они стали полицейскими. Они хором убеждают Хозе, что это глупо — вызывать на дуэль мужа бывшей невесты. Он соглашается. Таверна пустеет. Задержавшийся у стойки Данкайро говорит, что в городке жить скучно и даже веселая Кармен уже не та.

— Кармен? — изумлен Хозе. — Ведь я ее убил!

— Она выжила, — отвечает Данкайро. — Но теперь уже не танцует по вечерам на площади. Она торгует в табачном киоске.

Наутро Хозе идет за папиросами. Он видит, как Кармен отпирает киоск. Боже, как она изменилась! Располневшая, седая, печальная. Кармен оборачивается и узнаёт его. Старая любовь пронзает