– Его нет, Анечка. Его больше нет.

Анна осела на стул, закрыла ладонью глаза и замотала головой, приговаривая:

– Да ну вас, не придумывайте, ради бога! Что за маразм? Как это нет?

Потом отняла руку от лица, внимательно посмотрела на Женю и выкрикнула:

– Врете? Хотите его вернуть, да?

Евгения Семеновна покачала головой:

– Нет, девочка, не хочу. И, увы, не вру. Умер Илюша сегодня ночью. Позвонил мне и сказал, что ему плохо. Очень плохо. Я вызвала «Скорую» и такси. Мы приехали одновременно. Все было ясно сразу: обширный инфаркт. Когда грузили в машину, прошептал, чтобы я встретила тебя. Чтобы ты… в общем, не испугалась.

Она замолчала и подошла к окну. Анна раскачивалась на стуле и тихонько подвывала.

Женя, не оборачиваясь, продолжила:

– Умер он по дороге в больницу. Обширная ишемия, кардиогенный шок, я думаю. Боли совсем не купировались. Ну а я осталась, чтобы встретить тебя. Вот и встретила.

Она подошла к Анне и обняла ее за голову. Анна завыла в голос, уткнувшись в Женину синюю блузку. Блузка пахла старыми, давно забытыми духами «Анаис-Анаис». Так когда-то пахло от мамы, когда мама у нее еще была.

Женя гладила ее по голове и что-то приговаривала. Анна не слышала. Она слышала только, как колотилось ее сердце и запах беды, перебивавший ее плач и запах знакомых духов.

* * *

Похороны она почти не помнила, всем занимались Славик и Женя. Анну они увезли к себе. Она лежала на Жениной кровати, свернувшись в позу эмбриона, и покорно принимала из рук Жени таблетки и капли. Женя пыталась накормить ее, но она соглашалась только на сладкий чай.

В день похорон светило яркое солнце и звонко, по-утреннему распевались птицы. Она боялась подойти к гробу, и Женя ее подвела почти насильно.

– Попрощайся, – настойчиво сказала она. – Так надо, девочка.

Она подошла к гробу, зажмурила глаза и провела рукой по его лицу.

Вокруг толпились какие-то пожилые, одетые в темное люди, которые с интересом ее разглядывали. Чьи-то лица ей показались смутно знакомыми, а может быть, показалось. Женя все время держала ее за руку, с кем-то здоровалась и иногда разговаривала. Анна услышала, как Женя объясняет кому-то, что она, Анна, его последняя жена и возлюбленная.

На кладбище кто-то вложил ей в руку кусок теплой и влажной земли. Она растерянно смотрела на черный ком, не понимая, что с ним делать. Потом, оглянувшись, поняла и кинула его вслед за всеми. Звук был мягкий, глухой и рассыпчатый, почти неслышный.

Потом Славик взял ее под руки и повел к выходу. До дома доехали на автобусе. В квартиру к Жене поднялись человек семь. Стол был накрыт, Женина невестка всех рассаживала и раскладывала по тарелкам еду. Анна сидела прямо, вытянув спину, и смотрела перед собой. Потом словно очнулась и обвела глазами гостей. Все увлеченно и сосредоточенно ели, подкладывали друг другу салаты, разливали водку. Постепенно нарастал гул разговора. Анна встала и вышла в прихожую. Вслед за ней вышла Женя. Анна попыталась открыть дверной замок, а Женя старалась ее удержать.

– Что ты, что ты! Просто так принято! И ничего страшного в этом нет! Поверь, девочка!

Анна замотала головой, разревелась и, наконец справившись с замком, выскочила на лестницу.

Она бежала по улице, причитая:

– Илюша! Ну как же ты мог! Как же ты мог! Так со мной… Разве так можно?

Потом, устав, присела на какую-то скамейку, немного посидела, поднялась, поймала такси и назвала свой адрес.

У двери она долго искала ключи, захлебываясь в слезах, наконец дверь открылась, и она влетела в квартиру. Скинув в коридоре все вещи, встала под душ – горячей воды не было. Сойдет и холодная, черт с вами! Полчаса Анна стояла под почти ледяной водой, и ей стало чуть легче. Дрожа, она вышла из ванной, расчихалась и подумала: «Как было бы славно, если бы была зима. Я бы распахнула все окна и легла на пол, а утром меня бы уже не было».

– Как было бы славно… – приговаривала она, ложась на диван.

И тут хлынул такой поток слез, что она даже удивилась, откуда в человеке такие реки и озера соленой воды. Дрожа от холода, кое-как доплелась до кухни, нашла полбутылки водки с пожелтевшей наклейкой, выпила ее из горла, теплую, почти не пахнувшую спиртом, утерла рот рукой и снова плюхнулась на диван.

Проснулась Анна через пару часов от тошноты, подкатившей к горлу. Вырвало прямо на ковер. Она бросила сверху отцовский махровый халат – убираться не было сил. Подумала, что отравилась старой водкой, которую отец держал для хозяйственных нужд, и тут же снова уснула, не слыша ни запахов, ни гула машин за окном, ни громкого клекота голубей, свивших гнездо и семью как раз под ее балконным окном.

«Хочется сдохнуть, – подумала она, засыпая. – Ох, как же хочется сдохнуть!»

* * *

Сама потеря, даже самая страшная, – это только начало. Самое тяжелое впереди – научиться с ней жить. Она понимала: сейчас она – легкая добыча для болезни, которая не раз уже ее посещала. И повода из нее выбраться уже не найдется. Кроме одного, единственного. Написать книгу. Книгу о нем, об Илье. Просто чтобы спасти себя.

* * *

Сколько дней она пролежала в темном забытьи, в черной яме кошмаров, засыпая и просыпаясь от частого стука своего сердца? Утро, день, ночь – какая разница? Доползала до туалета и снова валилась на диван. Потом, когда горло почти скрипело от сухости и боли, она медленно, по стенке, доходила до кухни и там жадно, захлебываясь, пила из-под крана. Болели растрескавшиеся губы, покрытые какой-то серой, словно грязной, коркой.

Разрывался городской телефон, мобильный давно сел и не подавал признаков жизни. Потом (или ей показалось?) звонили в дверь, нестерпимо громко стучали, словно коваными сапогами. Она закрывала голову подушкой.

Однажды она почувствовала на себе чей-то взгляд. Испуганно открыла глаза и увидела перед собой мать. Мать тревожно вглядывалась в ее лицо и, увидев, что Анна проснулась, осторожно погладила ее по спутанным волосам.

– Надо встать, девочка! – тихо, но твердо сказала она. – Надо встать и надо начать жить. По-другому не бывает. А для начала – душ.

Анна мотнула головой:

– Не хочу. Не буду. Не надо.

Мать помолчала и еще раз повторила:

– Надо, Анютик. Как бы тяжко ни было.

Услышав «Анютик», имя, которым ее называла мама только в далеком детстве, да и то нечасто, она вдруг резко села, отчаянно и громко разревелась и прижалась лбом к прохладной материнской руке.

Слезы не останавливались, но впервые они были не так тягостны. Впервые она почувствовала облегчение, словно слезы смыли крупицы гари с ее души. Совсем чуть-чуть, а стало легче.

Кое-как мать дотащила ее, по-прежнему ревевшую, до ванной и поставила под душ. Мыла ее мочалкой, осторожно, как моют младенцев. Потом, обтерев Анну мягким полотенцем, бережно, словно боясь причинить боль, отвела ее в комнату и уложила в только что перестеленную постель.