Анна задремала и проснулась от запаха куриного бульона. Мать кормила ее с ложки, как когда-то в далеком детстве. Анна осторожно, одними губами, слизывала с ложки бульон, а мать дула на ложку и подбирала капли, упавшие на подбородок.

Потом она уснула. Но это был совершенно другой сон, без кошмаров, без страха проснуться, без гулкого сердцебиения у самого горла, без ледяного пота и холодных вялых рук. А когда она проснулась, мама по-прежнему сидела у ее кровати.

Мать долго уговаривала ее поехать с ней, в ту самую «английскую» квартиру ее мужа, убеждая дочь, что там будут «уход и компания. И вообще– все, что ты пожелаешь». Анна вежливо и твердо отказывалась. Ей показалось, что мать этому обрадовалась. Договорились о ежечасном созвоне. Мать быстро собралась и уехала, внизу ее ждал водитель.

Анна распахнула окна, постояла у окна, вдыхая запах цветущих лип, и впервые исчезло ее желание вновь рухнуть в кровать. Она взяла в руки мобильный и набрала телефон Жени.

* * *

Она сидела в Жениной квартире и понимала, что совершенно не помнит, что уже была тут однажды. Они пили чай, и Женя рассказывала ей про свою жизнь и про внуков. О Городецком не говорили.

Выслушав хозяйку, Анна наконец попыталась рассказать о своем замысле. Женя слушала ее, опустив глаза и глядя на дно уже пустой чашки. Когда Анна закончила, она глубоко вздохнула и тихо спросила:

– А ты уверена, что ему бы это понравилось? Что он бы этого захотел?

Анна ответила:

– Я это делаю для себя. И для всех остальных, кто помнит его и для кого он что-то значил, кому помог и для кого был кумиром. И еще… – Она помолчала. – Я никогда бы не позволила себе написать что-нибудь такое, что бы ему не понравилось.

– В смысле плохое? – уточнила Женя.

Анна кивнула.

– Тогда тебе будет сложно, – мягко улыбнулась «последняя жена».

* * *

На следующий день Анна стояла у Жениной двери, не решаясь нажать на звонок. Она понимала, что сегодня, сейчас, она погрузится в жизнь Городецкого так глубоко, как ни он, ни она и не могли предположить. Она узнает о нем то, чего он, скорее всего, не рассказал бы никогда. Имеет ли она на это право? И кто ей дал это право? Ее профессия или ее любовь? Возможно, она пожалеет об этом. А может быть, это ее спасет.

И опять включился диктофон:

– Я уже не верила ни во что хорошее, – рассказывала Женя. – Совсем не верила. Не то чтобы раскисла, а просто жила по инерции: надо идти на работу, надо приготовить обед, надо погладить рубашки и забрать из яслей ребенка. Молодая женщина, а еле волокла ноги. Держала меня только ответственность за сына. Муж был совсем никчемный, ни ума ни сердца. Городок крошечный. Продуктов почти нет. Все живут с огородов, а какой из меня огородник? Сыночек родился с пороком сердца, хорошо, что я врач, сама поставила диагноз, а так погиб бы он еще в раннем детстве. Словом, никаких перспектив и никаких надежд на лучшую жизнь.

Потом решила поехать в Москву. И тут повезло, словно пожалел меня Господь. Все сложилось, помогли хорошие люди: комната, работа, сын в хорошем саду. Я ожила впервые в жизни. И тут встреча – «больной Городецкий», известный режиссер. Он тяжело грипповал и болел почти в одиночестве. Рядом крутилась какая-то девочка, ни рыба ни мясо. И я принесла ему бульону. Не из каких-то корыстных побуждений, просто по-человечески. Он для меня был кумир, для всего моего поколения. Впервые я видела небожителя на расстоянии вытянутой руки. И видела, что мой кумир и небожитель – одинокий заброшенный мужик. Ну а потом все как-то сложилось, что ли. Я понимала: он далеко не влюбленный в Золушку принц, он усталый, опустошенный, очень одинокий и несчастливый человек. Я была, разумеется, влюблена, да просто ошарашена этим знакомством и его продолжением. А он… Он просто прислонился ко мне, понимая, что я – стена прочная, устою и все выдержу. Жили мы меж тем совсем неплохо.

Женя чуть улыбнулась воспоминаниям и тут же нахмурила брови.

– А то, что он не принял моего сына, это я тоже пережила. Почему, в конце концов, он должен его любить? Родной отец про него ни разу не вспомнил, а тут – чужой человек. Славка его раздражал. Впрочем, я думаю, что Илью раздражали бы и собственные дети, такой он человек. Да и жизнь у него тогда была нелегкая: в кино все быстро менялось, да и не только в кино, два его последних фильма, в общем, провалились. А у нас любят помнить только плохое и моментально забывать о хорошем. Да и он все понимал. И про себя, и про те злосчастные картины. Дальше больше. Перестройка, кино не снимают. Кто крутит баранку, кто пьет, а кто уже на кладбище. Он начал как-то дергаться, что-то пытаться делать – и опять ничего не выходило. Я разумеется, ни словом, ни жестом… Но он не дурак и не сволочь. Я пахала, а тяжелее было ему. И в какой-то момент он объявил мне, что мы с ним расходимся.

Женя замолчала. Молчала и Анна.

– И вы? Восприняли это нормально? Такой поворот вас никак не задел?

Женя улыбнулась и помотала головой. Не поверив, Анна скептически усмехнулась:

– Ну, как-то совсем не по-женски, знаете ли…

– Не по-женски? – теперь усмехнулась Женя. – Ты, наверное, права. Вот только вопрос: чувствовала ли я себя женщиной хоть раз в жизни? До Городецкого – нет, определенно нет, ни минуты. Я везла на себе воз, немыслимый, непосильный. Держало одно – ребенок. А при Илье… Ну, снова «не баба». Подруга, соратник, поддержка. Правда, с уважением, с пиететом даже. Ныл, конечно, капризничал, упрямился, спорил. И все же считался, как с человеком. А мне после всех унижений и этого вполне хватало. И еще… – Женя опять сделала паузу. – Ведь кем он был для меня? Колоссом. Величиной. А тут мне предложили ему служить. Понимаешь, такому человеку! Быть рядом с ним ежеминутно, участвовать в его жизни, следить за его здоровьем, ухаживать за ним! И ты не забудь, я очень его любила, Аня. Так что все случившееся я восприняла как один огромный и невозможный подарок.

– Как-то это… – вздохнула Анна, – обреченно слишком, что ли…

Женя замахала руками:

– Да ничего подобного! Так кажется с высоты твоих двадцати девяти. А мне тогда было уже за сорок. Неудачница и нищая церковная мышь. С больным слабеньким сыном. Жизнь наша с Ильей была непростая, но, знаешь, совсем неплохая. Мы много разговаривали, гуляли. Он хорошо умел слушать… Мужскими капризами меня не испугаешь, загулы его в тот период были такими вялыми и редкими, что незачем было обращать внимание. Я понимала: это так, для поддержания реноме, ему самому все это уже неинтересно. Ну, и главное – мой сын. Операция и поведение Ильи тогда, в те страшные дни. Он был безупречен. Лучшие силы, путевки в санатории, моральная поддержка. Разве можно такое забыть? А при разводе? Мне отдал лучший кусок, ну а себе… Ты в курсе. Просто он устал от жизни и спутников жизни. Захотел одиночества. Разве здесь место обиде? Мы остались друзьями и часто созванивались. Ну, разве я осталась в убытке? Столько лет любви, пусть только моей, все равно! Спасенный сын, квартира, в конце концов.