тела сохранились, ни одна не оторвалась или что-нибудь в этом роде. Но ты все равно продолжала реветь, как рева-корова. И чтобы унять тебя, потому что па с ма все еще спали в доме, а я знал, что если они услышат тебя и проснутся, то во всем обвинят меня, и я сказал тебе, слушай, ты давай потише, и сказал, знаешь что, давай мы ее похороним, и тогда я покажу тебе настоящий апачский ритуал, и тогда ее душа сможет оставить тело и улететь на небо, хотя я знаю, что это полная чушь, но все равно у меня внутри было чувство, что это хорошая мысль и даже верная, пускай я ее только что придумал. И мы с тобой взяли с кухни ложки и стакан воды, чтобы смачивать землю, если понадобится, и пошли в тенистое место перед домом у огромного красного валуна и опустились на коленки.

Земля оказалась тверже, чем я думал, и еще все эти длинные корни вились в песке, и даже когда мы лили воду, земля мягче не делалась, и мы били по ней и вкапывались так сильно, что ложки чуть не пополам погнулись, и ты давай во все горло смеяться и говорить, они похожи на знаки вопроса, которые ты училась писать в школе, пока мы еще ходили с тобой в школу. Но в конце концов мы отрыли большую ямку и достаточно глубокую, чтобы похоронить стрекозу, эти погнутые ложки и даже цент, ты его бросила в ямку на счастье, потому что ты такая же суеверная, как ма. И тут мне пришлось на ходу выдумывать ритуал, потому что, пока мы копали, я его еще не придумал.

Я сказал тебе, иди собери округлых камушков, а я схожу в дом и стяну у па из куртки сигарету и спички. Так мы и сделали и потом снова встретились у маленькой могилки, и ты стала выкладывать вокруг нее камушки. У тебя получалось хорошо, но я все равно просил тебя еще постараться, чтобы было еще покрасивее, и, когда ты закончила, мы уселись перед могилкой с ногами крест-накрест, и я зажег сигарету и выдул на могилку немного дыма и даже умудрился не закашляться, а затем затушил сигарету сапогом, растер ее по земле, как делали па и ма. Чтобы завершить ритуал, я бросил на могилку пригоршню земли и попробовал спеть старинную песню, которую однажды проигрывал па, по-моему, она была апачская, в ней пелось «лу-о-лей але лойя, хэй-о лу-о-лей але», а ты нет чтобы себя вести серьезно, ритуал все-таки, только хихикала. И тогда мы решили спеть что-нибудь, что оба знаем, «Разбойника» например, и мы с тобой пропели «с клинком и пистолетом на боку, плыл на шхуне вокруг рога Мексики, был убит, но все еще живой, и всегда я буду здесь, и буду здесь, и буду здесь»[92]. Но половину слов мы не помнили и вместо них просто мычали «хм-м-м-м» и тогда решили спеть единственную песню на смерть, которую знаем наизусть, на испанском. Мама научила нас, когда мы были еще маленькие, и она называлась La cama de piedra[93]. Ты наконец-то посерьезнела, и мы встали, как солдаты, и запели: De piedra ha de ser la cama, de piedra la cabecera, la mujer que a mí me quiera, me ha de querer de a de veras, ay ay, ¿Corazón por qué no amas?[94] Мы пели все громче и громче, пока не дошли до последнего куплета, который спели так громко и так красиво, что мне даже почудилось, будто горы встали и стоя нас слушают: Por caja quiero un sarape, por cruz mis dobles cananas, y escriban sobre mi tumba, mi último adiós con mil balas, ay ay, ¿Corazón por qué no amas?[95] Когда мы допели, ты сказала: может, нам надо бы поубивать побольше насекомых и похоронить их, и тогда у нас получится целое кладбище.

ОБРАЗЦЫ ЗВУКОВ

Вечером па приготовил обед, и ты уснула головой на столе еще до того, как мы даже доели. После обеда он отнес тебя в нашу кровать, потом сказал, что пойдет на вечернюю прогулку, и ушел вместе со своей записывающей аппаратурой. Я помог ма убрать со стола и даже пообещал вымыть посуду. Она сказала мне спасибо и что сама будет на веранде, если вдруг мне что понадобится.

Когда я закончил с посудой, я пошел к ней на веранду, она там вслух читала из своей красной книжки и записывала на диктофон. Над ней вокруг лампочки вилась туча мошкары, а ма, как меня увидела, сразу выключила диктофон, и вид у нее стал немного смущенный, как будто я застукал ее за чем-то неприличном.

Чем ты тут занимаешься, ма? – спросил я. Просто читаю и некоторые отрывки записываю на диктофон, ответила она. Я спросил ее зачем. Зачем? – повторила она и, прежде чем ответила мне, немного подумала. Затем, полагаю, что это помогает мне обдумывать и представлять себе, как все было. Но зачем ты вслух читаешь это на диктофон? – спросил я. Она ответила, что это помогает ей лучше концентрироваться, а я изобразил лицом вопросительный знак. Тогда она сказала, подойди сядь вот сюда и попробуй сам. Она указала на стул рядом с собой, где сегодня днем сидел па. Я сел, она дала мне книжку и открыла на нужной странице. Потом снова включила диктофон и поднесла его поближе к моему рту. И сказала, давай, читай этот отрывок, а я тебя буду записывать. Ну я и начал читать:

(ЭЛЕГИЯ ШЕСТАЯ)

Двор-отстойник, где дети забрались на первый поезд, как и темные джунгли, которые потом проезжали, теперь остались далеко позади. На том первом поезде они пересекли темные влажные джунгли юга, направляясь в сторону гор. Им пришлось спрыгнуть с поезда в какой-то крохотной деревушке и потом забраться на следующий, который проходил там всего несколькими часами позже. На этой новой гондоле, которая оказалась получше предыдущей, не такой мрачной, выкрашенной в кирпично-красный цвет, они подымались теперь к заснеженным пикам пролегавших на северо-востоке гор.

Поезд поднимался вверх и вверх, высоко над облаками, казалось, почти летел по воздуху, над густым молочно-белесым одеялом из облаков, тянувшихся вдаль к восточному морю. Поезд вез их вверх по серпантину горной дороги над глубокими ущельями и мимо плантаций, старательно возделанных многими-многими человеческими руками среди этих угрюмых, враждебных человеку скалистых хребтов.

Вдали от городов и пропускных пунктов, вдали от угроз, исходивших от людей, от всего живого и неживого, но почему-то приблизившись к смерти, дети впервые за много лун могли спать, не вздрагивая поминутно от ночных кошмаров. Они все крепко спали и не услышали и не увидели, как одна женщина, как и они спящая, покатилась с бока крыши и сорвалась с их гондолы. Проснувшаяся, она покатилась вниз по крутому, в острых зазубринах скал склону, она распорола себе живот о сломанную ветвь дерева и продолжала падать, пока ее тело, избитое о камни и уже безжизненное, не ухнуло во внезапную пустоту. Первым живым существом, кто заметил ее следующим утром, оказался дикобраз, колючки топорщатся дыбом, брюхо раздуто кислицей и лиственниц нежным побегом. Он понюхал ее ногу, ту, с которой соскочила туфля, а потом, не соблазнившийся ею, пошел кружить поблизости, вынюхивая дорогу к куче подсыхавших тополиных сережек.

Что женщины больше нет на гондоле, заметила только одна из девочек, младшая. Поднялось солнце, и поезд проезжал какой-то городишко, прилепившийся к западной оконечности горного массива, когда к рельсам откуда ни возьмись вышла кучка женщин, сильных, дородных, с длинными холеными волосами и в юбках до пят. Поезд как раз немного замедлил ход, как всегда, когда проезжал более или менее населенные местности. Ехавшие на гондоле поначалу испугались, но прежде чем спохватились что-нибудь сказать или сделать, женщины начали снизу бросать им фрукты, бутылки воды и пакеты с едой. То были добрые фрукты: яблоки, бананы, груши, маленькие папайи и апельсины, которые ехавшие на гондоле мгновенно очищали от шкурок и глотали чуть ли не целиком, и только младшая девочка прятала их под свою юбку. Она хотела разбудить ту женщину и поделиться с ней доброй вестью, что им перепала дармовая еда. Но той женщины, похоже, на поезде уже не было. Девочка гадала, куда она могла деться, и подумала, что, наверное, пока все они спали, та спрыгнула с гондолы на станции, чтобы соединиться со своей семьей в одном из подернутых дымкой городишек, которые они проезжали. Женщина