была добра к ней. Однажды ночью, когда девочку трясло от подхваченной в джунглях лихорадки, и она кричала, и рыдала, и молила о глотке воды, женщина отдала ей последние капли из своей фляги.

Девочка снова вспомнила ту женщину в один из следующих дней поутру, когда поезд проезжал через другой городишко в нижних долинах. Высоченные горы остались позади и едва виднелись на восточном горизонте, и дети снова увидели кучку людей, стоявших немного поодаль от рельсов. И они снова рассыпались вдоль края гондолы – с протянутыми руками, готовые ловить прилетающую снизу еду, – но вместо еды люди у рельсов швыряли в них камнями и осыпали проклятиями. Шепотом, как будто она молилась какому-нибудь падшему ангелу, девочка проговорила: твое счастье, дорогая летающая тетя, что ты пропустила эту часть поездки, потому что нас чуть не пришибли камнями, и как бы я хотела, чтобы ты взяла меня с собой, где бы ты ни была сейчас, и доброй тебе удачи.

Между тем зверюга, фырча дымами, пронизывала одно за другим черные жерла туннелей, еще в давние времена прорубленные через развороченные динамитом пласты породы, залегавшей в черном сердца горного массива. В туннелях дети играли в игру: задерживали дыхание, пока поезд прорывался сквозь темноту, и позволяли себе вздохнуть, только когда их гондола выныривала из-под свода очередного туннеля на божий свет и долина снова распахивалась перед их взорами бездонным ослепительным цветком.

КАРТЫ + GPS

Мы тоже в это играем! – сказал я ма. Она кивнула и выключила диктофон.

Мы обычно играли в эту игру в машине, когда ехали по горным дорогам и на них попадались туннели. Пока машина ехала через туннель, мы все задерживали дыхание, вздохнуть разрешалось, только когда мы выезжали из другого конца туннеля. Чаще всего выигрывал я. А ты, Мемфис, ты всегда, каждый раз мухлевала, даже если туннель попадался короткий и мухлевать-то даже смысла не имело.

А мы можем еще немного почитать? – спросил я у ма. Она сказала: нет, на сегодня хватит. Завтра мы встанем очень рано и спустимся вниз вдоль высохшего ручья, а может, и еще дальше, в долину, так что сейчас лучше нам пойти спать. Она дала мне ключи от машины и попросила положить книжку обратно в ее коробку, коробку номер V, что я и сделал. А потом мы с ней пошли в домик. Она оставила ключи на холодильнике, где всегда их оставляет, и налила мне стакан молока. Потом мы пошли в ванную и вместе чистили зубы и в зеркале строили друг дружке смешные рожицы, а потом разошлись по своим комнатам и пожелали друг дружке спокойной ночи, спокойной ночи. Ты разлеглась на всю кровать, заняла все место, и я сдвинул тебя как можно подальше на твою сторону. Но как только я лег и погасил свет, ты снова придвинулась почти туда же, где лежала, и закинула руку мне на спину.

РАЗВОРОТА НЕТ

Эхо я слыхал и раньше, но чтобы такое, как мы услышали на следующей день, когда углубились в Бурро-Маунтинс, – никогда в жизни. Вблизи от того места, где мы жили, еще там, в городе, была улица с крутым наклоном, она спускалась к большой бурой реке, и над улицей был туннель, потому что поверх той улицы и поверх того туннеля проходила поперек еще одна улица. Как все расположено в городе, объяснять очень трудно, потому что все там располагается поверх всего и не поймешь, что на чем. По выходным, когда погода бывала хорошая, мы обычно катались на велосипедах; от нашей квартиры в доме на Эджком-авеню мы ехали вниз с холма, пока не доезжали до той крутой улицы и проезжали через туннель под другой улицей, которая вела к велосипедной дорожке, которая шла вдоль реки, и все мы четверо ехали каждый на своем велосипеде за исключением тебя, Мемфис. Ты сидела позади па на его велосипеде в детском кресле. И все время, как только мы доезжали до туннеля, я задерживал дыхание, потому что, как я знал, это на удачу и потому еще, что в туннеле воняло мокрой собачьей шерстью, старым размякшим картоном и мочой. Потому-то я в туннеле молчал и затаивал дыхание. Но всегда, прямо каждый раз, стоило нам въехать в туннель, па громко выкрикивал слово «эхо!», а следом ма, мне так кажется, чтобы посмеяться над ним, тоже выкрикивала «эхо», а следом ты копировала их и тоже кричала «эхо», и мне очень нравились эти три коротких эха и как они отскакивали от стенок туннеля, пока мы его проезжали, а когда доезжали до другого конца, я наконец разрешал себе вздохнуть и тоже выкрикивал «эхо», правда, никакого эха уже не слышалось, потому что было слишком поздно.

А эхо, которое отражалось от скал тем утром, когда мы зашли далеко в горы, было самое настоящее эхо, совсем непохожее на эха, которые мы слышали в том старом туннеле в городе. Тем утром па с ма разбудили нас ни свет ни заря и дали нам кукурузную кашу, я ее ненавижу, и печеные яблоки, их я люблю, а потом мы все взяли длинные туристические палки из корзины за домом и пошли по тропинке к ручью, потом медленно перевалили через гору, потом еще одну и, когда спускались со второй горы, увидели длинные плоские камни и немного на них полежали, потом посидели, а солнце поднималось все выше и сильнее палило нам на шляпы. Я достал из рюкзака фотоаппарат и попросил па встать, и он встал, и я сфоткал его, как он стоял в шляпе и курил, как он всегда курит, когда встревожен, лоб собрался складками, глаза смотрят куда-то вбок и как будто видят что-то уродливое, и как же мне хотелось знать, но я так и не узнал, о чем он думает или о чем всегда так тревожится. Потом я подарил ему этот снимок на память, так что не сохранил его для тебя, чтобы ты потом могла его рассматривать, за что я прошу у тебя прощения.

Потом мы снова уселись на камнях и поели сэндвичи с огурцами на намазанном маслом хлебе, ма их приготовила еще дома и теперь достала из своего маленького мешка, и она сказала, что разрешает нам снять наши тяжелые сапоги и посидеть босиком, пока мы едим. На какой-то момент я чувствовал счастье, что мы снова вот так, все вместе. А потом, пока мы ели, я заметил, что па и ма не разговаривают друг с другом, ничего друг другу не говорят, опять совсем не разговаривают, до того даже, что не просят, передай мне воды или дай мне еще один сэндвич. Когда наш Папа Кочис бывал не в духе, мы с тобой всегда ему говорили, закури сигарету, и он обычно так и делал. Потом от него плохо пахло, но мне нравился звук, когда он выпускал дым и как при этом жмурился. Ма говорила, он так хмурит брови, будто пытается выдавить мысли из глаз, и что так часто это делает, что в один прекрасный день мыслей у него вообще ни одной не останется.

А теперь они даже не смотрели друг на друга, вообще ничего такого за все время, пока мы ели, и я стал соображать, как это исправить, и решил, что надо пошутить или громко заговорить, потому что я хоть и люблю какие-то виды молчания, но такое, как у них, молчание ненавижу. Но я, как ни старался, не смог придумать никакой шутки, или смешных слов, или вообще чего-нибудь, что можно сказать громко, хотя бы просто так. Тогда я снял с себя шляпу и надел себе на коленку. И ломал голову, что бы такого сказать, как сказать и когда. Потом, пока я глядел на свою шляпу у себя на коленке, мне в голову пришло кое-что стоящее. Я посмотрел вокруг, убедился, что никто на меня не смотрит, схватил шляпу и ка-а-к подкину ее высоко, и она летела в воздухе, сначала вверх, потом вниз, она падала, потом катилась со склона, подпрыгивала на камнях, пока не застряла в кустах. Тогда я глубоко-глубоко вдохнул, скорчил расстроенное лицо и, притворившись, что сильно огорчился, заорал изо всех сил в воздух, как будто звал ее: «Шляпа!»

Тогда-то оно и случилось. Я выкрикнул «шляпа», и вы все обернулись ко мне, потом на гору за нами, потому что мы все вдруг услышали, как с горы к нам доносится «шляпа, ляпа, ляпа, ляпа», и мой голос отскакивал от скал вокруг