Он помолчал секунду, приводя мысли в порядок и успокаиваясь, но затем снова всплеснул руками.

— Нет, вы посмотрите на них! Поручика отправили вместо адмирала! Конечно! Велика важность для России! Подумаешь! Всего-то лишь судоходный выход к Восточному океану. И не через весь свет киселя хлебать, а по реке напрямую. Эка невидаль! Действительно, кому это нужно?! Поручиком обойдемся.

Сановник замолчал с оскорбленным видом, и несколько мгновений в комнате не производилось ни звука. Господин Семенов ровно смотрел в лицо своего патрона, поскольку, очевидно, не раз оказывался свидетелем подобных ажитаций. Остальные, напротив, старались глядеть по сторонам.

Наконец, граф шумно втянул носом воздух и повернулся к Невельскому.

— Нам известно ваше намерение касательно похода на отдаленный восток. Оно свыше всякой меры похвально, однако ж вам следует помнить, что южнее Охотска мы вам позволения ходить не дадим.

— Но поручик Гаврилов… — начал было возражать Невельской, однако министр тут же остановил его.

— Экспедиция Гаврилова — дело Российско-Американской компании. Это сугубо купеческое предприятие. Вы же со своим экипажем будете представлять флот Его Императорского Величества, а следственно — само государство Российское. Появление в тех местах военного корабля под русским флагом чревато крупными осложнениями как с Китаем, так и с Британской империей. И хорошо, если только посольскими осложнениями. В наихудшем случае могут и пушки заговорить.

— А как же все-таки поручик Гаврилов? — порывисто перебил Невельской. — Разве он не к устью Амура направился?

Сановник вопросительно посмотрел на господина Семенова, и тот немедленно поднялся на ноги. Взгляд Льва Алексеевича на принятом между ними немом языке означал, судя по всему, требование пояснить кое-что по поводу капитан-лейтенанта. Ему, очевидно, уже докладывали об особенных чертах Невельского, но упустили что-то существенное, увиденное им только теперь. Крайне осторожно ступая, словно он боялся кого-то разбудить, господин Семенов приблизился к министру, склонился и стал говорить так тихо, как будто бы и не говорил вовсе, а только шевелил зачем-то губами. Это продолжалось минуту или даже две, во все время которых остальные сидели молча и неподвижно, глядя прямо перед собой, как они сидели бы, наверное, у гроба не самого любимого, но многообещающего по части наследства дальнего родственника.

Наконец Перовский кивнул и отстранил господина Семенова едва заметным жестом.

— Вы, Геннадий Иванович, я вижу, настойчивый человек, — сказал он, переводя взгляд на Невельского. — Это тоже весьма похвально… Однако меня ждут другие дела… На ваш вопрос вам сейчас ответят. Я же напоследок скажу вот что: Китайский Дракон, каким бы немощным в своем поражении он сейчас кому ни казался, силу собой представляет нешуточную. А коль рядом с ним рыскает Британский Лев, то уж вообще никто не может усматривать себя в безопасности. Но пуще всего остерегайтесь между ними попасть.

Перовский встал из-за стола и направился к портьере, которая, как по волшебству, сама раздвинулась при его приближении.

— Вы ведь из Костромских мест, Геннадий Иванович? — обернулся граф у самого выхода, коротко кивнув поднявшимся со своих мест офицерам.

— Так точно, Ваше Сиятельство!

— Ну, вот и помните всегда об этом. Земля ваша подвигом спасения Государя Российского славится. А еще деяниями преподобного Макария Унженского. Силы много и в том, и в другом факте. Черпайте из обоих.

Едва за графом перестала колыхаться портьера, Невельской получил от господина Семенова исчерпывающие объяснения касательно тех оснований, на которых поручик флотских штурманов Гаврилов повел бриг свой к устью Амура. Перед уходом из Охотска он получил от управителя колонии особую инструкцию, коя указывала на значительную вероятность присутствия в тех местах большой китайской силы. Гаврилову предписывалось «принять все меры предосторожности, дабы не иметь с китайцами неприязненных столкновений и дабы китайцы не могли узнать, что судно русское». С этой целью экипажу велено было выдавать себя за иностранных рыболовов, имея на судне флаг «какой-либо разноцветный» и даже табак виргинский, а не русский. При случайной же встрече с русскими, если таковые объявятся поблизости от Амура, надлежало говорить им, что языку выучились от русских на берегу Охотского моря, где прежде ловили рыбу. На расспросы китайцев о том, зачем пришло судно, следовало отвечать, что «бури, ветры и течения нечаянно его сюда занесли». Команду положено было оставить в неведении относительно конечной точки похода. Все инструменты для наблюдения Гаврилов обязывался хранить у себя. Определять местоположение судна он должен был исключительно сам, без чьей-либо помощи, как и все записи в журнале делать собственноручно. Никто, кроме него, на борту не знал и не должен был узнать, куда направляется судно.

Изложив сухим тоном все это, господин Семенов предположил, что по окончании экспедиции судовой журнал поручика Гаврилова, равно как и очерченная им новая карта, будут, скорее всего, доставлены прямиком в Петербург директору Российско-Американской компании, помимо которого ни один человек этих записей более не увидит.

— Неплохо вам было бы, Геннадий Иванович с ними ознакомиться. Хотя бы одним глазком.

— Да как же это? — возразил Невельской. — Разве не вы только что объявили об их недоступности?

— Объявил, — согласился господин Семенов. — Только я ведь сказал: «Помимо Фердинанда Петровича их никто не увидит». А вместе с ним, я думаю, можно.

— Интересно: как это я попаду к барону Врангелю? Да еще он мне сам секретные документы покажет?

— Ну, это пусть будет не ваша забота, Геннадий Иванович. Как-нибудь все устроится. Вы пока отдыхайте после похода, сил набирайтесь. Они вам пригодятся.

Через десять минут Невельской, Зарин и Муравьев откланялись великой княгине, и долгий вечер для них был на этом закончен.

В дальнейшем события развивались именно так, как их предсказывали новые друзья и покровители Невельского. Вернувшийся из экспедиции к устью Амура Гаврилов представил своему начальству доклад, в котором на основной вопрос о судоходности тамошних мест ответил весьма уклончиво. Тем не менее этой уклончивости хватило на то, чтобы граф Нессельроде уже в декабре отчитался перед Государем в том духе, что Амурский вопрос необходимо закрыть. Там, где у Гаврилова было ни «да», ни «нет», у графа звучало положительное «ни в коем случае». Устье реки признавалось недоступным для мореходных судов, а государственный интерес к освоению отдаленного востока — ничтожным.

Император Николай Павлович собственной рукой начертал на докладе Нессельроде: «Весьма сожалею. Вопрос об Амуре, как реке бесполезной, оставить», однако приказа об отмене новой экспедиции почему-то не дал. Категорическая его резолюция имела, быть может, характер той дудочки, при помощи коей отважный индийский факир утихомиривает разворошенное им до этого целое гнездо змей. Нетрудно догадаться, какое множество соглядатаев из европейских посольств, обвивающихся вокруг Карла Васильевича Нессельроде, умиротворенно притихли, получив известие об этом решении русского царя, и отправили к своим дворам депеши самого успокоительного свойства.