Перовский же Лев Алексеевич, как будто и в самом деле знавший все наперед, ничуть не был обеспокоен столь явной победой противного лагеря. Торжество графа Нессельроде совершенно не язвило его, поскольку он высчитал его заранее. Более того, Лев Алексеевич загодя приготовил для продолжения игры новые фигуры, о которых его соперникам было пока невдомек. Николай Николаевич Муравьев готовился принять пост генерал-губернатора Восточной Сибири, Владимир Николаевич Зарин собирался на гражданское губернаторство в Иркутск, а Геннадий Иванович Невельской отправился в Севастополь будто бы для осмотра стоянок. На деле ему предстояло встретиться с корабельными мастерами Прокофьевым и Делябелем, построившими недавно два транспортных судна. Проект по имени первого транспорта назывался «Сухум-Кале» и, по мнению вице-адмирала Литке, значительно более других подходил для нового похода к устью Амура. Официально Невельской на этом судне должен был доставить в Петропавловск обычный груз. Все остальное, буде оно случится, предоставлялось его личному усмотрению, а также полной и безоговорочной его ответственности.

Севастопольские мастера изъявили готовность приступить к делу немедленно. Постройка третьего корабля в серии показалась им задачей легкой и отчасти даже приятной. Одно лишь не позволило им сразу ударить с Невельским по рукам. Предыдущие оба судна строились в расчете на транспортную работу вдоль Черноморской береговой линии — для поддержания припасами наших укреплений, крепостей и фортов. Ни в Средиземное море, ни тем более в океан, выходить они были не должны, тогда как новый корабль планировался к переходу сразу через два океана. К тому же по пути ему предстояло пересечь печально известные среди моряков сороковые широты в Южном полушарии, где сильные и устойчивые западные ветры вызывают частые штормы. Океанским судам — и тем достается в этих широтах самая жестокая трепка. О том, что ожидает там неглубоко сидящий, построенный для плавания в прибрежных водах черноморский кораблик, можно было легко догадаться. Мастера предложили изменить первоначальные чертежи серии, увеличив осадку. Остойчивость судна хоть и не связана напрямую с этим параметром, однако при сильном волнении транспорт с большей осадкой должен был вести себя поприличней. Невельской попросил время на размышление и отправился в Кинешму, где с недавних пор поселилась у дочери опальная его родительница Федосья Тимофеевна. Перед самым отъездом из Севастополя он велел мастерам изменить в чертежах то, в чем уже сейчас был совершенно уверен.

— Два орудия мало. Нужны порты для максимального количества пушек.

— На транспорте? — удивились мастера.

— Любое судно бой принять может. Рисуйте пока, сколько сумеете.

— Чем больше орудий на палубе, тем остойчивость меньше. Центр тяжести, Геннадий Иванович, — упрямая вещь.

— Не упрямей меня.

— Перевернется ведь судно при большой качке. Риск уж больно велик.

Но Невельской уже вбил себе в голову орудийную мощь.

— А я говорю: порты рисуйте. Грузом уравновесим в трюме.

С тем и отбыл.

В Кинешме его ожидало тяжелое молчание матушки. На любую попытку расспросов с его стороны Федосья Тимофеевна замыкалась в себе еще глубже, будто спускалась в подвал. Не желая отвечать сыну о тех обстоятельствах, что привели ее на старости лет под суд, она то прикидывалась глухой, то прямо вставала со своего кресла и уходила вон из комнаты. Ни брат Алексей, ни сестра Мария ничем не могли помочь. Первый и сам о происшествии с дворовой девушкой говорил весьма уклончиво, а вторая заметно приняла сторону своего супруга Павла Антоновича, сердившегося оттого, что к нему в имение вот так вдруг и вот так запросто перебрались на жительство все имеющиеся в наличии родственники его жены.

Федосья Тимофеевна в Дракино возвращаться отказывалась наотрез, и если о другом она молчала, то об этом заявляла громко, отчетливо и с обидой. Мария Ивановна, в очередной раз уличенная в неловкой попытке спровадить родную мать, срывалась на приехавшем брате. Алексею от нее никогда не доставалось, а вот Геннадия она назначила чужим. В свою очередь тот словно специально дразнил ее, облачаясь каждое утро не в партикулярное платье, а в офицерский мундир, что делало его несомненно еще более отчужденным.

— Ну каким кораблем ты собрался у нас тут командовать? — вопрошала его за чаем раздраженная Мария Ивановна. — Где ты видишь поблизости море?

Промаявшись таким образом в тягостной семейной смуте несколько дней и не получив ни одного вразумительного ответа, Невельской, несмотря на затянувшуюся метель, отправился в старое отцовское имение. Там, он считал, ему удастся выяснить обстоятельства непонятной трагедии. Время в дороге он собирался посвятить изучению чертежей. Предложение севастопольских мастеров касательно осадки нового транспорта было весьма здравым, однако про устье Амура тогда следовало забыть. Врал поручик Гаврилов или не врал насчет мелей, закрывавших вход в реку со стороны моря, — в любом случае увеличение осадки перечеркивало саму возможность захода в лиман. С другой стороны, до этого лимана еще нужно было дойти. И не перевернуться посреди океана.

Так или иначе, мысли о строительстве корабля его успокаивали, снежная вьюга за окошком скрипучего возка убаюкивала, и воспоминания о неприкаянной родне отступали куда-то в глухой и уже не такой страшный угол. На море, посреди всех его опасностей и тревог, в условиях постоянного изматывающего труда, нехватки сна, тесноты и общей неясности всего, что имеет отношение к окончательной участи корабля и команды, человеческая жизнь казалась Невельскому неизмеримо понятнее и проще, чем в гостиной его сестры. Комната эта никуда не плыла, не вздымалась над бездною то одним, то другим краем, не швыряла своих постояльцев от стены к стене, и тем не менее все в ней было так шатко и так неопределенно, как не бывает ни на каком самом утлом корабле.

«Зачем нас всех, таких разных и порой таких ненужных друг другу, собрала вместе какая-то сила? — думал Невельской, отрывая взгляд от чертежей и глядя на летящий за окном снег. — Зачем это называется семья?»

Ему самому еще не до конца было ясно, с какой целью он пытается установить подлинную картину произошедшего и действительно ли имело место злодейство, на которое способными оказались близкие ему люди, но остановиться и не выяснять этого он уже не мог.

В Дракино его встретил Петр Тимофеевич Полозов, сильно состарившийся брат Федосьи Тимофеевны, живший в имении по соседству. В отсутствии Невельских он взял на себя труд присматривать за пустым домом и, сам того не заметив, переселился в него. Пока он брел за племянником со свечой в руке по темным нетопленным комнатам, Невельской старался и все никак не мог придумать, чего бы такое сказать старику, чтобы тот успокоился и ушел к себе, а Петр Тимофеевич от волнения то и дело запинался в темноте о пороги, ловил дорогого гостя за твердую, непослушную с мороза руку и говорил, говорил, говорил. Не только домашняя шубейка, но и самый голос его источали аромат ветхости и усталости от жизни. В голове у него, очевидно, что-то поменялось местами, отчего Петр Тимофеевич события далекого прошлого почитал за недавние, рассказывая так удачно заехавшему племяннику о своих приключениях на Волге.