он сейчас, гулял по старинному парку, сидел на берегу пруда и сочинял, например, стихотворение «Русалка»:

Русалка плыла по реке голубой,

Озаряема полной луной;

И старалась она доплеснуть до луны

Серебристую пену волны.

И шумя и крутясь, колебала река

Отраженные в ней облака;

И пела русалка — и звук ее слов

Долетал до крутых берегов.

Впрочем, волнение все-таки приходило, потому что вместе с образом Лермонтова тут же являлся и образ отца — Исайи Кузьмича, который с невозмутимым, озаряемым сполохами огня лицом бросал книги поэта в печную топку.

Делал это в назидание сыну.

Уточкин бегом возвращался к себе в палату, падал на постель, отворачивался к стене и крепко зажмуривал глаза, чтобы в который раз не видеть экзекуцию, учиненную Уточкиным-старшим над его сокровищами.

После выписки из больницы осенью 1913 года Сергей Исаевич вернулся в Одессу (ехал через Киев) в той надежде, что здесь, на родине, ему будет легче восстановить силы и он сможет вернуться к своему любимому делу, к авиации.

Читаем в «Одесских новостях»: «Вчера утром прибыл из Киева С. И. Уточкин, совершенно оправившийся от недавнего недуга. Прямо с вокзала, встреченный братьями, поехал на дачу на Б. Фонтанке к своим друзьям. У Сергея Исаевича горячее желание отдохнуть от пережитого потрясения, для чего он и поселился вдали от города. Он избегает встреч с любопытствующими знакомыми и настойчиво отклоняет беседы с сотрудниками газет».

Впрочем, уединение Уточкина было недолгим.

Сидеть без дела он не мог в принципе, желание летать неотступно преследовало его.

Однако попытки найти работу ни к чему не привели.

Местные банкиры и заводчики, Артур Анатра в том числе, вежливо отказали Уточкину, сославшись на то, что сейчас, в преддверии мировой войны, не самое лучшее время для финансирования пусть и оригинальных, но, увы, заведомо убыточных проектов.

И опять участились головные боли, а нервное напряжение вновь завладело всем существом теперь уже бывшего авиатора и бывшего спортсмена.

С утра до вечера он ходил по, как ему казалось, пустому городу, заложив руки за спину. Его узнавали, с ним здоровались, но он никого не замечал, продолжая свое движение по одному ему известному маршруту изо дня в день, до бесконечности, до изнеможения, словно хотел встретить кого-то или уйти от кого-то — мимо водолечебницы Шорштейна, в мавританского стиля окнах которой можно было видеть голых людей, некоторые из которых были завернуты в простыни, через проходные дворы, мимо Воронцовского дворца, по Приморскому бульвару, доходил до Угольной гавани, здесь разворачивался и шел обратно.

И вот однажды, в который раз проходя по Елисаветинской улице, он увидел входящего в арку подъезда доходного дома Гаевского Роберта Эмильевича Краузе.

Замер на какое-то время на месте, не поверив собственным глазам, а потом что есть мочи бросился за ним.

Уточкин хотел задать ему только один вопрос — «зачем тогда в 1886 году он наложил на себя руки? зачем он повесился?».

Почувствовав за собой погоню, Краузе ускорил шаги.

Пройдя арку, он почти бегом миновал двор и свернул в подъезд правого крыла.

В несколько прыжков Уточкин оказался у двери, распахнул ее, чуть не сорвав с петель, и ступил внутрь лестничного шлюза в почти полной темноте. Разве что откуда-то сверху, откуда доносились удаляющиеся шаги самоубийцы, на кованые перила пробивался вихляющий свет слабосильной электрической лампочки.

— П-п-прошшшу вас, о-о-останов-в-в-витесь! — Голос отразился от каменных стен и напоминающих сваленные набок книжные шкафы лестничных маршей, ушел в пустоту, взвился и погас, словно его и не было вовсе.

Поднявшись на третий этаж, Сергей Исаевич оказался перед дверью в квартиру, в которую, по всей вероятности, и вошел Краузе.

Медная, в виде навершия трости, вытертая до лунного блеска рукоятка, казалось, освещала всю лестничную площадку тем самым мерцающим желтушного оттенка электрическим светом.

Взял рукоятку, опустил ее вниз и потянул дверь на себя, она оказалась незаперта.

В голове молотом стучало: «Почему он убил себя? ведь он не мог не знать того, что ответственность за свою жизнь делает тебя бесстрашным, даже бессмертным делает, потому что только ты и никто иной имеешь над ней власть! тогда что это было? потеря власти? крайняя степень уныния? или Краузе просто не знал этой непреложной истины? одни вопросы! он обязательно должен дать на них ответ!»

Пройдя длинный полутемный коридор со сводчатым потолком, оказался в комнате, где две старухи при помощи обкусанных кусков прачечного мыла обмывали распластанный на полу труп, в котором Уточкин узнал своего отца.

Никакого Краузе в комнате не было…

Осенью 1913 года Сергей Исаевич Уточкин был помещен в психиатрическую лечебницу доктора Штейнфинкеля на Среднефонтанской дороге, откуда он буквально через несколько дней убежал, вскрыв дверной замок при помощи вилки, но был возвращен.

Неутешительный диагноз, поставленный ему тут, сразу стал достоянием общественности и вызвал самые бурные споры — «тяжелое нервное расстройство на почве систематического употребления наркотических средств».

В бульварных газетах того времени можно было прочитать следующее: «Легендарная жизнь закончилась безумием. Точно кара Божья обрушилась на гордую голову смельчака», или вот такое: «Уточкин, окончательно погубленный кокаином, дошел до таких эксцессов, что его пришлось поместить в психиатрическую лечебницу».

Поклонники великого спортсмена и пилота были потрясены, авиаторы в недоумении пожимали плечами, Александр Иванович Куприн отказывался верить в подобное, хотя и не отрицал того, что Уточкин «порою играл безудержно в карты, всегда бывал влюблен без ума и памяти, испытывал на себе действие разных наркотиков — и все это ради живой, ненасытимой жажды сильных впечатлений. И во все свои увлечения он умел вносить тот неуловимый отпечаток оригинальности, изящества, простодушного лукавства и остроумия, который делал его столь обаятельным. Он, как никто, умел поэтизировать спорт и облагораживать даже ремесло».

Речь идет об эмоциях!

А ведь эти эмоции не утихают и по сей день, подогревая интерес к личности легендарного одессита.

В частности, историк медицины, кандидат медицинских наук Николай Евгеньевич Ларинский в начале 2000-х годов предпринял попытку ретроспективной реконструкции истории болезни Сергея Исаевича Уточкина.

Н. Е. Ларинский пишет: «П. Б. Ганнушкин в работе „Клиника психопатий“ описывал фанатиков, которые посвящают „всю жизнь служению одному делу, совершенно не оставляющему в их личности мест ни для каких других интересов. Это и сближает их с параноиками“. Но есть и существенное отличие: фанатики не выдвигают свою личность на первый план, а подчиняют ее претворению идей в жизнь. Идеи эти, как правило, неглубоки, но благодаря яркой аффективной окраске не подвергаются изменениям до самой смерти их носителей. Фанатики верят во что им хочется. Их воля, по мнению П. Б. Ганнушкина, „движется глубоким, неистощимым