Биография Уточкина фрагментарна, но есть неоспоримые факты. Частая смена учебных заведений, увлечение спортом и автомобилем совершенно затмевали для Уточкина заботу о хлебе насущном. Он готов был пожертвовать последним, совершенно не задумываясь о последствиях (может быть, это было проявлением наркотической эйфории?). Ни отсутствие денег, ни тяжелая травма до определенного момента не останавливали Уточкина в достижении одной цели — летать. Но „форпост-синдром“, или „зарницы“, уже проявился: это и внезапная тревога Уточкина относительно чего-то нового, неожиданного, неизвестного, и постоянная смена целей (спорт, автомобиль, воздушный шар, аэроплан). Несомненно, тут был и пиар. Но если болезнь уже „сидела“, то она была вялая, и эта вялость сменялась только любовными увлечениями или страстью к испытанию наркотиков (тогда в России были известны гашиш, морфин и кокаин).

Все перечисленные особенности предшествовали развитию основной болезни Уточкина — параноидной или шубообразной шизофрении среднего возраста. Бред — формальный признак психоза — был, причем это были болезненные утверждения без всякой логики. Возникло это остро, и эмоциональная патология сочеталась с помрачением сознания. А это уже галлюцинаторно-бредовое или аффективно-параноидное состояние.

Была еще идея величия, достигавшая маниакальной степени. Есть предположение, что именно наличие мании не давало Уточкину бросить летать после первой аварии. До определенного момента у авиатора преобладало приподнятое настроение, был постоянный оптимизм, возникали все новые влюбленности. Он постоянно искал новых и острых ощущений, причем не пренебрегал и наркотиками. Сначала это был энергичный, быстро откликавшийся на все новое, предприимчивый, склонный к авантюризму, доброжелательный, отзывчивый, щедрый до расточительности, легко сходящийся с людьми, утрированно общительный, немного бестактный человек. Уточкин был остроумен и хвастлив, обладал повышенной самооценкой. Интересы его возникали быстро, но были нестойкими. Авиатор был легкомысленным, морально не слишком устойчивым, поэтому уход жены от него не очень удивителен. А еще у него был чрезвычайно широкий спектр социальных ролей! Психиатр скажет: гипертимическая форма психопатологии.

Был и еще один малозаметный, но важный симптом — агглютинация, или нанизывание слов (исчезновение речевых промежутков между словами). Слов было много, речь ускорялась, превращалась в бормотание. Это была даже и не речь, а речевой поток. Вот отсюда и родилось предположение о наличии у авиатора шизофрении, которая в „предболезни“ проявилась и тягой к наркотикам».

Попытка предложенной доктором Ларинским патографии Уточкина ни в коей мере не отрицает и не принижает его выдающихся достижений в области спорта и авиации, но лишь анализирует его способности в свете имеющейся медицинской практики. Сказанное выше во многом совпадает с наблюдениями и выводами, сделанными в этой книге.

Являясь человеком своего времени, Сергей Исаевич, безусловно, наследовал все его недуги — как социально-нравственные, так и психические, не мог не ощущать на себе бремя ницшеанской философии «сильной личности», не мог не переживать травмы, перенесенные в детстве, и, соответственно, по мысли Фрейда, не мог не сублимировать их в своей взрослой жизни. Создавая себя, он создавал собственную мифологию, укоренялся в ней без остатка, что и понятно, впадая при этом в абсолютное противоречие с объективной реальностью жизни, с рутиной общества, все более и более погружаясь в одиночество, в котором, впрочем, был не один, но делил его со своим двойником, которого, в сущности, не знал до конца и потому боялся, с которым мог вести бесконечные споры, в ходе которых, увы, истина не рождалась, но рождалась еще большая пустота.

Это был замкнутый круг.

Однако вернемся в Одессу, в клинику Штейнфинкеля.

Нахождение тут Уточкина оказалось непродолжительным — в декабре 1913 года здесь случился пожар, пациента едва удалось спасти, а клиника была закрыта.

Видимо, этот эпизод произвел столь сильное впечатление на писателя Куприна, что впоследствии он, рассказывая о Сергее Исаевиче, перепутает его с убийством, происшедшем в доме Краузе, и будет утверждать, что заикание Уточкина началось именно после пожара, в котором мальчику чудом удалось спастись.

Аберрация сознания.

Аберрация памяти.

Можно утверждать, что после многочисленных авиакатастроф, автомобильных аварий, горящих аэропланов, изуродованных тел авиаторов и гонщиков пожар в доме для умалишенных не стал для Уточкина событием из ряда вон выходящим.

Просто, видимо, даже помещенного в изоляцию Сергея Исаевича продолжал преследовать злой рок.

В феврале 1914 года С. И. Уточкин был переведен в психиатрическую больницу в Костюженах к известному врачу-психиатру Анатолию Дмитриевичу Коцовскому. Именно при нем клиника, расположенная в Бессарабском земстве недалеко от Кишинева, стала одной из самых известных в империи. Тут впервые были применены трудотерапия наряду с гидро- и электротерапией, лечение вытяжками из желез животных, а также были открыты театр, в котором играли сами пациенты больницы, и библиотека, что являлось частью оздоровительного метода доктора Коцовского (так называемая арт-терапия, вспомним Мариинский театральный зал в клинике на Петергофском шоссе).

Более того, доктор Коцовский разрешал своим пациентам посещать спортивные мероприятия. Известно, что 23 апреля Уточкин присутствовал на футбольном матче Кишенев — Одесса.

Однако сохранившаяся короткая записка Сергея Исаевича своему брату Леониду Исаевичу, отправленная им из этого лечебного учреждения, свидетельствует о том, что новейшие достижения медицинской науки Уточкину, увы, впрок не пошли: «Ленька! Добейся свидания со мной, и заберешь меня отсюда немедленно, куда хочешь. Я простудился, еда ужасная, постель — без брома спать невозможно. Каждое мгновение — страдание. Еще и голод».

Подобные речи вписываются в картину общего состояния Уточкина.

И дело тут даже не в том, что его не устраивают питание и лечение, обстановка и обслуга, а в том, что он ощущает себя запертым наедине со своим вторым «я», от которого невозможно ни убежать, ни уплыть, ни умчаться на велосипеде, ни улететь на аэроплане «Блерио XI» или «Фарман».

Итак, Уточкин есть «страх жизни», и одновременно Уточкин есть «страх смерти».

Он, так и не услышавший объяснения от Роберта Эмильевича Краузе, почему тот совершил самоубийство, готов сам совершить его, чтобы на практике понять, что означает этот поступок.

И в то же время он хочет жить, летать, быть первым, всякий раз обретая свободу и отрицая смерть.

В своей монографии «Страх жизни и страх смерти» это состояние глубоко проанализировал австрийский психоаналитик, исследователь природы сновидений, ученик Зигмунда Фрейда Отто Ранк.

По мысли Ранка, в человеке существует первичный страх, который может проявляться и как страх жизни, и как страх смерти.

Под «страхом жизни» следует понимать тревогу, связанную с перспективой «утраты связи с большей целостностью», встречу с жизнью в качестве изолированного существа, «один на один». В конечном итоге речь идет о страхе индивидуации, «движения вперед», «выделения из природы», вышагивания из толпы.

Отто Ранк предполагал, что своего рода прототипом страха жизни является процесс «рождения», первичная травма входа в мир беззащитного существа, первичная сепарация.

Под «страхом смерти» же исследователь видел