* * *

– Ты надеяться-то брось… Никто на помощь тебе не придет.

Губной целовальник глядел на Ефима с бешенством, точно тот насильничал над его женой или погубил сына.

Злой мужичонка.

Ефим попытался улыбнуться, но губы сводило судорогой. Здесь не до улыбок.

– Ишь, весело ему! Ноги мне целовать надобно, слезно молить… Герка, добавь ему!

Ефим видел, как палач, тощий негораздок, поджег смоляной факел, точно имел дело с дровами, поднес к голой его груди, почувствовал, как запахло горелым мясом и волосом, увидел, как в глазах палача мелькнуло сочувствие, успел подивиться нежданному свойству палачьей натуры еще до того, как пришла огненная, яростная боль и в глазах потемнело.

Холодное, мокрое облегчение накрыло его голову. Ефим пришел в себя. Зыбкое радостное мгновение не помнил, где он и что он. Оглядев темную клетушку, зарычал, словно пес, над коим издеваются. Палач окатил его водой из кадушки и стоял теперь над ним, скрестив ручонки, ждал новых приказов.

– Говори, Ефим Клещи, что сделал с мужем сестры своей? Топором Антона зарубил? Сказывай! Тебе все одно – не жить. – Целовальник, крупный, толстый мужик с лысой головой и пегой бороденкой, сидел на лавке. Морда его была до омерзения довольной. – Ты еще и одной пытки огнем не пережил… По делу о татьбе могу пытать тебя трижды – аж шуба завернется, – захохотал он.

Палач хихикнул визгливо, поддерживая шутку целовальника, только в глазах веселья не сыскать. Ефим, пытаясь отвлечься от яростной, сокрушительной боли, что разгорелась опять, подумал: палач Герка здесь ненадолго. Знавал он таких, слабых, хилых не плотью – духом, что рыдали, убивши кого-то, жалели, мучились… Обычно в бою их убивали. Не чужие, так свои.

– Подлей водички-то, – попросил Ефим тихонько.

Палач плеснул из кадки, но окрик целовальника заставил его вздрогнуть и пролить драгоценные капли мимо, на земляной пол.

– Совсем рехнулся! Герка, ты еще раны его перевяжи да возьми домой… Ты чего? Уйди с глаз моих!

Палач поклонился, стянул кожаный нагрудник, неловко пятясь, вышел из темного мрачного закутка, что в Солекамском остроге служил пыточной. Целовальник скривился: «Палачишка хилый», стянул со своих широких плеч кафтан доброго мышино-серого сукна и пристроил нагрудник на свои внушительные телеса.

– Какая честь тебе, Ефим Клещи… Замарать руки не боюсь. Чуешь, почему?

Он подошел к татю так близко, что Ефим учуял запах пота и кислую вонь изо рта. Увидел чирей под самым носом и клочки волос на ушах.

– Помню я нашу встречу, помню. Знаешь, сколько я тогда шел до города? Полночи. Заплутал, не туда пошел, вернулся… Аж душа замерзла. Бог вывел, как говорится.

– И меня выведет, – разлепил Фимка губы.

Знал, что немного осталось ему прожить на белом свете. Да не жалел ни о чем.

* * *

За последними волнениями Аксинья забыла про недомогания, утренняя тошнота ушла без следа. Дитя словно почуяло там, в утробе, что участь его решилась, что мать приняла этот нежданный дар, приняла, тревожась и ожидая слов Хозяина.

– Ты посиди, угомонись, – увещевала заботливая Еремеевна, подсовывала ей смачные куски рыбы, берегла, как могла.

Аксинья следовала ее советам. Отдавала должное послеобеденному сну, залеживаясь порой дольше обычного. Вместе с Нюткой готовила приданое. В две руки мастерили налавочники, завеси, вышивали утирки с таким рвением, словно дочке через пару месяцев замуж выходить. Нютка больше не говорила про жениха, терпеливо склонялась над шитьем, запевала детские песенки. Аксинья молилась: пусть синеглазая дочь не скоро покинет отцов дом.

– Матушка, слуги говорили. Я случайно услыхала.

– О чем? – Аксинья невольно скосила взгляд на живот. Еще плоский, укрытый просторным сарафаном и шушуном, он таил в себе то ли надежду, то ли угрозу. А ежели дочка поймет?

– Фимка в остроге. Он наглый, злой, никогда не нравился мне. Только Анну Рыжую жалко, без мужа останется… Отец поможет Фимке, да?

Ах, наивная дочка! Еще верит, что есть сила, способная все решить, принести покой и довольство. А сама Аксинья далеко ль ушла от нее?

Она рассказала дочери все что могла. Остаток вечера они провели в молчании. Иголки протыкали ткань, ложились ровные стежки, вырастали побеги и цветы, замысловатые узоры, оберегающие дом и его обитателей.

Все женщины, что обитали в хоромах, этим вечером молились вместе. За здоровье путников Степана Строганова, Пантелеймона Голубы, их людей. За благополучие и здоровье Государя, патриарха Филарета и инокини Марфы.

Нютка и ее мать возносили молитвы за благополучие Антона Федотова, что затерялся где-то на бескрайней пермской землице – на что надеялась Аксинья. Особенно слезно поминала в своих молитвах Ефима Клещи, просила Иисуса Христа даровать ему сил и помиловать во всех его прегрешениях.

4. Царская трава

В клетушке стоял чистый горьковатый летний дух – здесь они с Потехой хранили травы и коренья. Стены, увешанные желтыми, зелеными, чуть красноватыми пучками полыни, зверобоя, иван-чая, пижмы и прочих бесчисленных трав, наполняли сердце ее довольством.

Жизнь изменилась. В Соли Камской никто не приходил к ее порогу, не просил исцелить, да только трав оттого не заготавливала меньше. Семья, слуги, казаки – каждый из них теперь нуждался в помощи, а старик Потеха, что владел знахарским ремеслом, теперь предпочитал сидеть в тепле, возле печи. Кашель, ломота в костях, кожные пятна, лишаи, раны, тумаки – нагляделась в доме Строганова на многое.

Аксинья перебирала коренья, вытаскивала из кучи, оглядывала со всех сторон, отбрасывала те, что с пятнами или неровностями, намеками на гниль или неверных очертаний. Нужен особый, ровный корень с пятью отростками. Лишь он даст защиту.

Наконец нашла тот, что удовлетворил знахарское чутье.

– Сохрани ты от зла и беспамятства,

От кручины и козней вражеских,

Царь-трава, дай силы да мужества…

Корень должен пролежать две седмицы, потом надобно вымочить его в колодезной водице, обернуть льняным полотном, а потом перевязать волосом той, что любит.

* * *

Зима в 1617 году пришла рано, с метелями, морозами, беспощадная, лютая, словно летом ее стегали кнутом и били палками, а сейчас старуха отыгрывалась на людях.

Степан и Голуба вернулись из Орла-городка посреди двухдневной метели. Несколько людей обморозились, три лошади погибли по дороге, сани провалились под желтый лед Яйвы…

Но сейчас Степан наслаждался теплом, сидя в одних портах у стола. Грамотки, короткие и длинные, от устюжских купцов, строгановских дьячков, сибирских воевод… Маета. Отбросил их в сторону, решив, что делами займется завтра. Пора и отдохнуть.

Да где она? Почему медлит? Степан встал, прошелся по горнице,