А потом началось странное. «Отчет по результатам командировки писать?» — спросила она у Винторогого.

«Повремени», — отмахнулся тот как от чего‑то несущественного.

И тогда Варю стали одолевать мрачные сомнения: а не Марголин ли снабжает олигарха информацией? За хорошую мзду, естественно? То‑то он в лице переменился, когда Варя упомянула о том, что Корюкину про Кордубцева многое известно. Но возможно ли такое?! Чтоб совсекретную информацию начальник секретнейшей комиссии попросту продавал?

Ответа на эти вопросы не было. Но в итоге отчета она писать не стала, а в научно‑исследовательский отдел, Петренко, сдала только одну пробирку, выданную ей магнатом‑экспериментатором. Вторую оставшуюся она заныкала, положила в отцовский сейф в квартире.

Варя не отдавала себе отчет, зачем это делает — вслед за Даниловым она никак не собиралась. Да и он, если бы видел, сколько возни требует его бренное тело, вряд ли совершил бы ту глупость, которую совершил. И — нет, Кононова ни в коем случае не собиралась бросаться за ним вдогонку. Да и куда бросаться?! Но… Последнюю разовую дозу все‑таки себе оставила.

От дела Кордубцева ее после гибели Васи Буслаева отстранили. В Хабаровск на расследование таинственного ограбления Рабоче‑крестьянского банка отправился юный Петюня. И еще кто‑то из отдела «Д» поехал. В итоге вернулся с Дальнего Востока Петюня важный‑преважный, ничего ей не рассказывал — но, судя по всему, Кордубцева он все‑таки не поймал.

А в целом жизнь без Данилова утратила свой вкус. И цвет, и запах, и радость. Стала серой, блеклой, черно‑белой.

22 октября 1957 года

Дорогая Варя!

Не думай, что я здесь, в прошлом, занялся решением собственных личных дел и оттого напрочь забыл то главное, ради чего бросился в это опасное и непредсказуемое путешествие. Я имею в виду Кордубцева. Да, я планировал очутиться в конце восьмидесятых — начале девяностых, когда до его рождения оставались считаные годы, и помешать ему появиться на свет. Но вот я очнулся в пятьдесят седьмом — и что могу сделать здесь?

Меня вдохновляло то обстоятельство, что фамилия Кордубцев — довольно редкая. В Фейсбуке, как я помню, и ВКонтакте он оказался один‑одинешенек. Будем надеяться, что сейчас, шестьюдесятью годами ранее, паспортные столы Советского Союза также не ломились от носителей сего славного имени.

Я мысленно прошелся по родне нашего Елисея. Решил сосредоточиться на его предках по отцовской линии — по‑другому я вряд ли мог проследить его род. Девичьих фамилий его мамаши и тем более бабок я знать не знал. Ты говорила что‑то, но я, разумеется, дурак, не запомнил.

Из твоего рассказа я усвоил, что отец и мать Кордубцева родились где‑то в начале семидесятых. В СССР обычно с наследниками не затягивали — это только я у мамы Ларисы припозднился — появился на свет, когда ей было хорошо за тридцать, а точнее сказать, под сорок. Обычное при социализме время, чтобы завести первенца, — двадцать, много двадцать пять лет. Тридцатилетняя беременная уже считалась и называлась «старородящей».

Значит, сосредоточимся на Кордубцевых: его дед в начале семидесятых выродил Кордубцева‑отца, когда сам был, скорее всего, двадцати‑тридцатилетним. По‑моему, ты говорила, что деда звали Семен. Потом этот дедуля будет жить‑поживать, работать свое и растить потомство — пока его не шарахнет в 2012‑м, кажется, году молнией, возможно, благодаря внучку Елисею Кордубцеву. А еще у него, этого будущего отца и деда, имеется сестра, на пару лет старше — та самая пожилая женщина по имени Мария Петровна, она же Леди Косоглазка, с который ты беседовала и которая выложила тебе всю подноготную семьи Кордубцевых.

И вот сейчас, в пятьдесят седьмом, тому Кордубцеву — деду Семену, наверное, лет примерно от семи до семнадцати, максимум двадцать два — двадцать три. И сестре его старшей (ты говорила вроде, что лет на пару его переросла) нынче может быть четырнадцать — а может быть и тридцать. Эх, жаль! Невнимательно слушал я тебя, не запомнил никаких других установочных данных — только имена, и то неточно.

И никаких своих супер‑пупер свойств, когда я мог, если поднапрячься, вспоминать все детали диалога, состоявшегося лет пять или семь назад, у меня здесь, в чужом теле, не осталось. Я только мог задумчиво морщить лоб (или скрести затылок пятерней). Но ничего путного и подходящего в бедной моей головенке не возникало.

Пришлось обходиться одной фамилией — Кордубцев — да двумя именами: Семен да Марья.

Я не знал, что я придумаю и что буду делать, когда найду пращуров Елисея. Пока, на первом этапе, для меня было главным найти.

Здесь, в Советском Союзе образца тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года, имелась неплохая институция, напрочь отмершая в нашем мире, переполненном цифровыми данными. В центре города и на вокзалах стояли мощные дубовые будки со стеклом и окошечком. Сверху каждой будки надпись: «Мосгорсправка». В них сидят тетеньки, которые за умеренные деньги готовы вам сообщить адрес любого прописанного в городе Москве индивида. Общесоюзной базы данных (рассказывал мне в свое время отец) в СССР не существовало. Но по городам, особенно крупным, они имелись. Горе, конечно, тому, кто, как герой фильма Эльдара Рязанова «Девушка без адреса», ищет в столице Екатерину Иванову. (Фильм этот, кстати, здесь пока не вышел, но в какой‑то газете или журнале я увидел заметку — снимается.)[25] Но у меня‑то, слава богу, не Иванова — Кордубцевы!

Один из киосков «Мосгорсправки» располагался на улице Двадцать Пятого Октября. (У вас там она переименована в Никольскую.) За окошком царила жгучая матрона с прической а‑ля Валентина Серова. Обычно я в свои семнадцать таким тетенькам зело нравился — они испытывали по отношению ко мне материнские чувства. То же самое происходило и в теле моего отца.

Я постучал в окошко и наплел целую историю.

— У меня мама в эвакуации познакомилась с одной семьей из Москвы. Женщина, маленький сыночек, грудной, и сестра его, на пару лет старше. В поезде мы вместе ехали. Я тоже совсем малой был. Так мама моя однажды, когда бомбежка была, поезд остановился, и они в канаве прятались, и меня, и детишек ихних собой прикрывала. Но потом они в областном центре, в Кирове, остались, а нас дальше, в район повезли. Короче, жизнь раскидала — и вот теперь я в Москве, в институт поступил, а мамочка моя просит: ты найди их, попутчиков наших! Привет им передай! Столько перетерпели вместе! Я им, говорит, гостинчик какой‑нибудь вышлю!

До эпохи мексиканских мыльных опер оставалось еще лет тридцать — но беда заключалась в том, что Великая Отечественная здесь всякую семью зацепила, и любой тут мог рассказать историю, по накалу страстей аналогичную моей, а то и хлеще — потому что непридуманней.