Эмиас был прав: утренний хор здесь действительно громкий и многоголосый. Птицы стараются во всю мочь уже больше часа. Я пытаюсь вспомнить, кто за кем поет. Если не ошибаюсь, сейчас должен вступить лесной жаворонок. Изумленно слушая трели жаворонка, похожие на прелюдии Баха, я испытываю странное умиротворение и вспоминаю твои похороны.

Ночь перед похоронами я провела в Литтл-Хадстоне, в своей детской спальне. Я уже много лет не спала в односпальной кровати. Давно забытый узкий матрас, тщательно подоткнутая простыня и стеганое пуховое одеяло создали ощущение уюта. Я встала в половине шестого утра, а когда спустилась вниз, обнаружила, что мама уже возится на кухне. На столе стояли две кружки кофе. Передав мне мою, она сказала:

— Хотела принести кофе в спальню, но побоялась разбудить.

Даже не пригубив напиток, я знала, что он остыл. За окном еще не рассвело, по крыше стучал дождь. Мама беспокойно отдернула занавески, как будто хотела что-то разглядеть, но в темных стеклах было видно только ее собственное отражение.

— Когда человек умирает, ты помнишь его в разном возрасте, правда? — спросила она.

Пока я раздумывала над вопросом, мама продолжила:

— Ты, наверное, представляешь себе уже взрослую Тесс, ту, с которой была близка в последнее время. А я вот сегодня проснулась и вспомнила ее в трехлетнем возрасте. Она тогда надела красивую юбочку, которую я купила ей в «Вулворте», и игрушечную полицейскую каску, а в качестве жезла использовала деревянную ложку. Вчера в автобусе я вспоминала, как держала на руках малышку двух дней от роду, чувствовала ее тепло. Тесс крепко ухватила меня за большой палец своими пальчиками, такими крохотными, что они даже не смыкались. Я помню форму ее головы, помню, как гладила по затылку, пока она не засыпала, помню запах — Тесс пахла невинностью. Часто вспоминаю ее в тринадцатилетнем возрасте, когда она превратилась в настоящую красавицу, и я нервничала всякий раз, замечая обращенные на нее мужские взгляды. В моих воспоминаниях Тесс такая разная, но это все она, моя дочь…

Без пяти одиннадцать мы отправились в церковь. Ветер швырял потоки холодного дождя нам в лицо. Черная юбка липла к маминым мокрым коленям, мои сапоги были заляпаны грязью. Как ни странно, я радовалась непогоде. «Дуй, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки! Лей, дождь, как из ведра…»[10]Конечно, передо мной была не степь, а всего лишь Литтл-Хадстон, хмурое утро и машины, в два ряда припаркованные вдоль дороги, ведущей к церкви.

Перед входом под проливным дождем собралось около ста человек, некоторые держали зонты, другие просто укрыли головы капюшонами. Сперва я решила, что двери еще закрыты, но потом поняла, что церковь переполнена и снаружи стоят те, кто не поместился внутри. В толпе я заметила сержанта Финборо и констебля Вернон, однако прочие люди за завесой дождя и эмоций слились для меня в неопределенную массу.

Глядя на людей, стоящих перед церковью, и представляя тех, кто внутри, я подумала, что у каждого из них есть собственные воспоминания о тебе — о твоем голосе, улыбке, манере смеяться, словах и поступках — и что если собрать все эти фрагменты воедино, можно было бы воссоздать твой полный портрет, сохранить тебя всю.

Отец Питер встретил нас у ворот кладбища и провел к церкви, держа над нашими головами зонтик. Он сказал, что разместил пришедших на хорах и поставил дополнительные стулья, но все равно не хватало даже стоячих мест. В сопровождении отца Питера мы прошли к церкви.

По дороге через кладбище я заметила одинокую сгорбленную фигуру мужчины. Он был без головного убора и насквозь промок. Мужчина стоял над темной ямой, ожидавшей, когда в нее опустят гроб с твоим телом. Я узнала отца. Много лет мы ждали его, но он все не приходил, и вот теперь он ждал тебя.

Медленно и мерно зазвонил церковный колокол. Этот звон — самый страшный звук на свете. В нем нет ничего человеческого, нет ритма жизни, только удар за ударом, подчеркивающие невосполнимость утраты. Мы подошли к дверям. Переступить порог церкви для меня казалось так же страшно и почти невозможно, как шагнуть в пустоту из окна небоскреба. Вероятно, мама разделяла мои чувства. Мы обе знали, что этот короткий шаг неизбежно приведет к тому, что твое тело засыплют тяжелой мокрой землей. Кто-то обнял меня за плечо, я обернулась и увидела отца. Другой рукой он поддерживал маму. Отец ввел нас в церковь. Увидев тебя, мама содрогнулась, и эта дрожь через отца передалась мне. Он продолжал бережно поддерживать нас, пока мы шли по бесконечному проходу к нашим местам в первом ряду, а затем сел между нами и взял обеих за руки. Никогда прежде я не испытывала такой горячей благодарности за простое прикосновение.

Один раз я обернулась и окинула взглядом людей, собравшихся в церкви и толпившихся на крыльце. Не было ли среди них — среди нас — убийцы?

Меня порадовало, что мама заказала полную заупокойную мессу — это все же на какое-то время откладывало момент твоего погребения. Ты никогда не любила проповеди, но речь отца Питера не оставила бы тебя равнодушной. Накануне был День святого Валентина, и, может быть, поэтому он выбрал тему неразделенной любви. Я могу почти точно процитировать его слова: «Когда я говорю о неразделенной любви, большинство из вас думают о любви романтической, между мужчиной и женщиной, хотя существует много других видов любви, которая изливается без ответа. Бунтующая девушка-подросток не любит свою мать столь же горячо, как мать любит ее; агрессивный отец, изрыгающий брань, не способен ответить на чистую любовь маленького сына. Однако высшее проявление неразделенной любви — это наша скорбь по умершим. Как бы сильно и долго мы ни любили тех, кого уже нет в живых, они не могут ответить на наши чувства. По крайней мере так нам кажется…»

По окончании мессы мы двинулись на кладбище. Безжалостный дождь превратил укрытую снежным покрывалом землю в грязную жижу.

Отец Питер начал читать погребальную молитву: «В руки Твои, Господи, вверяем сестру нашу Тесс и младенца Ксавье и предаем земле их тела. Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху в надежде на воскресение к вечной жизни через Господа нашего Иисуса Христа».

Я вспоминаю похороны Лео. Мне было одиннадцать, тебе шесть, я держала тебя за руку, сжимая твои маленькие нежные пальчики. Когда викарий произнес «в надежде на воскресение к вечной жизни», ты посмотрела на меня и сказала: «Я не хочу надеяться, Би, я хочу твердо знать, что Лео воскреснет».

На твоих похоронах я тоже хотела твердо знать, что ты воскреснешь, но даже церковь может лишь надеяться, но не гарантировать, что, умирая на Земле, человек возрождается к прекрасной вечной жизни на небесах.

Гроб с твоим телом опустили в глубокую узкую яму, вырытую в земле. Вниз, вниз, мимо торчащих корней, царапающих стенки, еще ниже. Я бы отдала что угодно, лишь бы еще раз хоть несколько секунд подержать тебя за руку. Что угодно.

Капли дождя забарабанили по крышке. «Кап-кап, дождик, кап-кап-кап», — пела я тебе. Мне уже было целых пять лет, а ты только родилась.