Очнулся я от выплеснутого мне на голову ведра холодной воды. Надо мной стояли двое: Сломанный Нос и разодетый в пух и прах незнакомец, чьи руки все были унизаны кольцами, хотя рукам этим, похоже, привычнее было бить, чем ласкать. Он мягко стелил, но, видно, насилие было ему куда привычнее. Настоящий медведь, прикинувшийся ягненком. На одном ящике он разложил бумагу, чернильницу, перо, на другом – хлеб с курицей и одеяло. Они предложили сделку: мне будет что есть и чем укрываться, если я послушно напишу под диктовку письмо.

Я немедленно согласился. Как еще я мог поступить? Слишком силен был испуг, чтобы артачиться. Письмо было не к моим родителям, а к братьям. Разодетый требовал, чтобы они ушли с некоего рынка, о котором я впервые слышал. Выполните наши требования – и мы выпустим вашего братишку. Медведь прочел мои каракули, пригляделся к подписи, довольно потрепал меня по голове и был таков. Как только дверь закрылась, я набросился на еду, а потом уснул на полу, замотавшись в ветхое одеяло – отныне единственную мою драгоценность. Засыпая, я улыбался до ушей.

Моей неволе не было конца. Раз в день Сломанный Нос швырял мне с лестницы ломти хлеба и плесневелые сухари. Изредка он расщедривался даже на фрукты. Так прошло две недели. У меня живот прилип к хребту, ввалились щеки. Сколько я ни блуждал по своей темнице, разжился всего-навсего длинным плотницким гвоздем, который опасливо спрятал в карман.

Потом Человек-Медведь вернулся и заставил меня написать второе письмо. В тот раз предложений у него не было, и он был очень зол. Завершив диктовку, он поспешно скрылся.

Я снова стал ждать.

Когда спустя неделю он появился в третий раз, я понял, что мои братья не уступают шантажу. Очередное письмо предназначалось уже моим родителям. Это было откровенное требование выкупа. Он сделал ножом надрез на моей правой ладони и велел приложить руку к бумаге – расписаться кровью.

Мать и отец меня любили и, конечно, должны были заплатить.

Однако Человека-Медведя след простыл. Шли дни. Сломанный Нос наведывался ко мне все реже: через день, даже через три. Я превратился в обузу. От слабости я перестал считать дни, все время спал и вставал только крайним усилием воли. Как-то раз, проснувшись, я осознал, что конец близок: я отсюда уже не выйду. Либо родители заплатили Медведю, и тот сбежал, махнув на все рукой, либо моя семейка принесла меня в жертву своей алчности. Так или иначе, ждать появления Сломанного Носа больше не приходилось. Я был обречен на смерть.

Засыпая, я зажал в кулаке гвоздь, свое единственное оружие, как якорь, которым я еще цеплялся за жизнь.

Шли часы. Когда Сломанный Нос открыл дверь, я был наготове. Я метнулся к нему, но был так слаб, что рухнул к его ногам. Он со смехом отвесил мне несколько пинков. Я схватил его левой рукой за лодыжку, он нагнулся, чтобы меня отцепить, и тогда я что было силенок всадил свой гвоздь.

Мое орудие мести со страшным звуком вонзилось ему в глаз. Он с ревом схватился за кровоточащую глазницу. Я воспользовался моментом и выскользнул в коридор. В глубине виднелась открытая дверь, я устремился туда.

Оказавшись на улице, я ослеп от света. Голова кружилась, за спиной раздавались вопли раненого. Не раздумывая, я бросился вперед. Я отчаянно вилял между прохожими и разносчиками. Я превратился в дикого зверя, вырвавшегося на свободу после месяца в неволе.

Наконец, ноги у меня подкосились, и я рухнул в каком-то темном углу. Там я дождался ночи. Сломанный Нос не появлялся. Неподалеку рылась в куче отбросов бродячая собака. Призом за ее старания стала кость с остатками мяса. Когда собака затрусила прочь с добычей, я принялся рыться в отбросах вместо нее. Проходившая мимо женщина, сжалившись, дала мне кусок сыра, и я расплакался от благодарности.

Кое-как утолив голод, я задумался. Судя по плачевному состоянию улиц, вокруг были трущобы. Сам я был отталкивающе грязен: свалявшиеся патлы на голове, лохмотья вместо одежды, босые ноги, руки в коросте и в запекшейся крови. Я провел в своем углу остаток ночи – первой за много недель на свободе.

Утром вернулся голод, во сто крат более сильный. Я стал слоняться по рынку, истекая слюной и близкий к обмороку от запахов всевозможной снеди и жареного мяса. Выглядел я как бродяга, и продавцы гнали меня прочь. Но я твердо решил, что не сдамся. Больше часа я наблюдал за одним продавцом фруктов и заметил, что, отдавая сдачу, он становится невнимателен. Воспользовавшись таким моментом, я украл целый плод манго. Я наслаждался своей добычей под прилавком, не зная, что меня засекли. Я уже обсасывал косточку, когда мне на плечо легла тяжелая рука.

Поймавший меня парень имел такой заурядный вид, что запомнить его было невозможно. Речь без всякого выражения, средний рост, лет двадцать, не красавец и не урод. Я ждал, что он меня поколотит, но Кикуват оказался одним из опытнейших воришек во всем городе, увидевшем во мне соперника. По моей одежде, пусть и превратившейся в лохмотья, он догадался, что я выходец из зажиточной семьи. Мой ум, проворство и тонкие пальцы – все указывало на предрасположенность к искусству фокусника, такому полезному при краже. Мешала разве что моя бросавшаяся в глаза рыжая шевелюра.

Кикуват предложил мне крышу над головой и накормил. Его дружелюбный взгляд был счастливым утешением после пережитого. Вместо одного дня я провел с ним целых два года. Я больше не думал о родных и не сомневался, что ими я прочно забыт. У искусного вора было несколько учеников, промышлявших по всему городу. Они относились ко мне по-братски и делились премудростями воровского ремесла, а Кикуват добавлял ювелирные тонкости: как взламывать замки, отводить колдовство, лазить по стенам, становиться невидимкой. Я мало-помалу расширял свою территорию и добивался значительных успехов. Я был неуловим. Чтобы оставаться незаметным, я каждое утро мазал волосы сажей.

Все кончилось в тот день, когда я выпотрошил карманы не тому человеку. Дело было в сезон дождей, на город обрушился ливень, смывший с моих волос сажу. Я толкнул в деловом квартале мужчину и стянул у него карманные часы. На мою беду, жертва ходила в сопровождении охранника, которого я не заметил. Охранник схватил меня за руку в момент, когда я собирался сбежать. Обворованный взглянул на меня, и мы тотчас друг друга узнали. Отличающие всю нашу семью огненные вихры, суровый взгляд, шрам на скуле… Я обворовал своего старшего брата.

После моего исчезновения братья убедили родителей, что я сбежал и искать меня бесполезно. Это каприз избалованного мальчишки, утверждали они, я слишком ленив для военного образования, прячусь где-то поблизости, рано или поздно голод выгонит меня из дыры. О первом письме шантажиста братья, конечно, умолчали. О втором тоже. Получив письмо с требованием выкупа, мать с отцом заплатили деньги, ничего не сказав сыновьям. В нашей семье никогда не умели разговаривать по душам. Не получая новостей, родители сочли меня мертвым.

Старший брат отвел меня домой, мать чуть не утопила меня в слезах, отец поздравил дружеским похлопыванием по плечу, сестры чуть не задушили в объятиях. Вопросов никто не задавал, считалось, что все пойдет как прежде. Сам я помалкивал. Они ничего не поняли: для них я успел умереть, для умиротворения моей души они даже сожгли тряпичную куклу. Мое возвращение было возвращением на два года назад, стирало все, что произошло за это время.