Однако радость от найденного наконец решения довольно быстро сменилась тревогой:

«Но я же их у волхвы отнимаю! Неужто за мальчишек с Нинеей тягаться придется? С ума сошла, Анька, да она тебя… А что она меня? Не-эт, против Корнея и Аристарха она не пойдет, не посмеет, тем более всего из-за четырех отроков из семидесяти четырех. Или она за каждого драться станет?»

По давней привычке она потянулась было за рукоделием, но, словно ожегшись, откинула шитье в сторону.

«Опять по-бабьи за тряпками тянешься! Нет уж, коли взялась за дело не женское, так надо с малого начинать: за рукоделием и мысли будут привычные, бабьи, а мне теперь по-иному надо думать!»

Боярыня усмехнулась своему внезапному порыву, встала, прошлась по горнице.

«Как же мужи в таких случаях поступают, коли руки нечем занять? Не за оружие же и не за кувшин с бражкой мне браться?!»

Сама не заметила, как ладонь легла на плеть, символ боярства, что ей Мишаня подарил. Ни разу еще ею никого не приласкала, просто за поясом носила, а тут на тебе – пригодилась. Развернула кнутовище и щелкнула им пару раз от души: не боевой кнут, но все ж таки… И сразу полегчало, и мысли потекли более плавно.

«Не по-бабьи надо, говоришь? А почему это? Для начала можно и по-бабьи рассудить. Все отроки тебя, душа моя, матушкой-боярыней величают! А уж этим и подавно ты матерью станешь: от настоящих-то матерей их Нинея оторвала».

Анна передернулась, пытаясь представить, чего же так боялись ее новоявленные опричники, что даже лютая смерть от руки лисовиновских мужей им милостью показалась. В который раз задалась вопросом, ЧЕМ Нинея запугала, заворожила, заставила слушать себя не только отроков, но, почитай, все языческое население Погорынья. Да и не только языческое, чего уж перед собой лукавить.

«Сама же ее боишься! А чем она тебя таким пугала? Не угрожала ведь ни разу, напротив, ласково говорила, но ты и сама ни капельки не усомнилась, что она имеет над тобой полную власть. Но ведь и мальчишки не сомневались! До сегодняшнего дня мысли не допускали, что из-под ее власти выйти могут, а сейчас, выходит, поверили? Тебе поверили, что ты их от ее власти оградишь! И этого хватило, чтобы ТОЙ власти конец пришел? Ты-то про себя все знаешь: ведь никаким ведовским даром не наделена, а тут пересилила?

Это что же получается? Если человек верит, что ты можешь с ним сделать все что угодно, то ты и в самом деле с ним все что угодно сделаешь? То есть это не твоя сила власть над ним обретет, а его вера сама его в твои руки отдаст? Не в этом ли и скрыт источник ведовской силы?»

Когда-то давно Настена, тогда еще подружка совсем молодой Анны, обмолвилась, что лекарка, которой не верят, никого не вылечит, потому и делает она все для того, чтобы ей верили. Иной раз для этого и туману нарочно напускала. Да и сейчас, судя по тому, что Арина рассказывает, не унялась: что когда-то на самом деле происходило, лекарка разве только догадываться могла, а вещала так, будто сама все задумала и сделала. Ну сколько она про Перуновых мужей знает? Поди, столько же, как и остальные бабы. А Нинея не просто лекарка – она Волхва, боярыня древнего рода, науки постигла, Мишаня сказывал, потому людьми и крутит, как хочет. Вон как отроки ее боятся: стоило только ее имя упомянуть, чтобы они чуть не лужу под себя напустили.

«Над всеми власть имеет, говоришь? А над батюшкой-свекром? А над Аристархом? Не похоже, ой не похоже! Аристарх-то, помнится, тогда с ней на равных держался, с уважением, но твердо, даже язвили слегка, будто давние соперники, но не враги. Хоть Аристарх и намекнул, что без согласия с ним Нинее не выжить, а она про какой-то давний попрек вспомнила и будто бы доказывала свою нужность и полезность. Но не могла же она не попробовать и над ним верх взять. Значит, не вышло? Чем же он тогда защитился? Божественной силой или своим знанием о ЕЕ умении? Может ли такое знание ее силу уменьшить? Хотя бы уменьшить, если уж не вовсе избыть?»

Всплыли в памяти слова Арины, что бабка ее многому обучила как раз без всякого ведовства; не забыть бы помощницу расспросить при случае.

«Арину бабка учила, а как же Мишаня? Его же ни Настена, ни Нинея зачаровать не могут… Откуда у него такая сила противостоять ворожбе, а то и вовсе ее власти над собой лишать? От нас, от Лисовинов? Или…»

Внезапно Анну бросило в жар – так явственно услышала, словно кто-то в ухо ей прошептал: «Вера, говоришь? А ведь Мишаня-то в одной вере тверд – христианской! Его отец Михаил так выучил. Вот почему Мишане все подчиняются – на нем благодать Божья! Потому и Великая Волхва с ним ничего сделать не может, при всем своем могуществе. А ведь отче вроде бы ничего такого и не делал, не ворожил – одной только верой и себя, и своего ученика уберег! Душа у него чистая, вера крепка, и обмана в нем нет».

«Значит, не предала я тогда Мишаню Волхве Велесовой, не загубила его душу! Просто отвезла сына к знающей лекарке, а та вылечила! И все это по воле Божьей свершилось! Не для того ли, чтобы он веру Христову восславил и превознес?

А ведь поверила я тогда Нинее, что теперь я в ее власти, а не в Божьей, испугалась… Обмана ее испугалась, заморочила она меня! Не Велес моего сына спас, а умелая лекарка. Настена не смогла, ну так у Нинеи знаний всяко побольше, да и старше она, опытнее… и рода она древнего… Не вере я изменила, а на ведовскую уловку попалась! Значит, и греха на мне никакого нет!

…А кто меня сейчас перед мальчишками подтолкнул? Не сам ли Господь подсказал мне эти слова про освобождение их от власти Великой Волхвы?»

Анна охнула, осознав вдруг, что столько лет тяготеющий над ней ужас вечной погибели и вины перед Богом отступил перед открывшимся ей совсем иным смыслом случившегося тогда; кинулась на колени перед иконой, исступленно благодаря Господа за то, что он избрал ее своей десницей, обещая сделать все, что от нее зависит, дабы исполнить волю Его.

«Царица Небесная, благодарю тебя за то, что надоумила и направила! Не грешница я! Вероотступнице не дал бы Господь разум и силы, не направил бы вызволять души отроков!»

То ли Арина наконец-то выплакалась, то ли Юлькин настой на травах подсобил, только на следующий день после пожара она спала почти до обеда, и вышла из своей горницы хоть и бледная, но совсем с иным настроением, чем накануне: тревога в глазах не пропала, но маеты заметно убавилось. Впрочем, как оказалось, не осталось у них больше времени на терзания и метания: после обеда пришли первые вести из-за болота.

Хоть и ждали их, готовились, но в этот раз все необычно получалось. Не случалось раньше такого, чтобы раненых вперед сотни отправляли – с собой в обозе везли. Правда, и в походы ратнинцы всегда далеко ходили, по крайней мере, на памяти Анны, а сейчас, почитай, к соседям отправились. В таком случае, конечно, никакого резона раненым обходными дорогами со всем обозом на телегах трястись; чем быстрее к лекарке доставят, тем быстрее и легче исцелятся. Так и получилось, что раненые мальчишки стали заодно и гонцами – первые известия от ушедшей рати привезли именно они. Ну или обозники, которые их доставили.