Памела сосредоточенно смотрит на ковер, волосы закрывают ее лицо. Она что-то говорит, но так тихо, что слов не разобрать.

– Прости, не понял?

– Я сказала: в чем разница? – повторяет она.

– Разница с чем?

Пока я жду ответа, звонит телефон. Сперва я не обращаю на него внимания, однако он все жужжит и жужжит в кармане, поэтому достаю его, чтобы узнать, кто звонит. Это Айрин. Я беру трубку и произношу нечто резкое вроде: «Ну что еще?», а она отвечает: «Эмми». По ее тону я понимаю: она изо всех сил старается сохранять спокойствие.

– Дэн, – говорит Айрин. – Боюсь, с Эмми что-то случилось.

Эмми

Кажется, я умираю.

Я уже это говорила?

Никак не могу понять, сплю я или бодрствую: под веками вспухают и опадают яркие пятна, в мозгу крутятся обрывки разговоров – то с Дэном, то с мамой, то с Айрин, то вообще непонятно с кем. Пытаюсь привести мысли в порядок, но это все равно что ходить с затекшей ногой: только нащупываю нить, тут же упускаю.

Где я? Произошел несчастный случай? В моменты прояснения кажется, что я почему-то в больнице. Причем я не одна; кто-то наклоняется надо мной, поправляет трубки, прикрепленные к моему телу, смотрит на датчики, которые периодически попискивают. Порой я слышу, как этот кто-то разговаривает сам с собой, бормочет, передвигает вещи. Временами я чувствую, как он поправляет мне голову, плечи, подушку.

Сон? Игра воображения? Помню, Дэн рассказывал, какие шутки вытворяет сознание, если ты слишком долго находишься один в темноте и мозгу не хватает информации от органов чувств, – например, выплывающие из тьмы фантомы, которые видят дальнобойщики, целыми днями крутящие баранку. Я слышу лучшие хиты группы «АББА»; они повторяются снова и снова, так что я могу точно сказать, какая песня будет следующая.

А еще мне постоянно слышался детский крик, очень громко, очень близко. Сначала я подумала, что это Медвежонок, а потом вспомнила, где я, и решила, что это чужой ребенок – наверное, пациентки с соседней кровати. Господи, он кричал так отчаянно и совсем как мой – сходство настолько разительное, что мои налитые молоком груди защипало. Он все кричал и кричал, безутешным, надрывным криком. Кричал часами и прерывался, только чтобы набрать воздуха в легкие.

Почему никто не пытается его успокоить? Не понимаю. Почему никто его не укачивает, не ходит с ним по коридору, не уносит в другую палату? «Давай я тебе покажу, – будто бы говорю я. – Ты давала ему срыгнуть? Мой так кричит, когда у него колики».

Мысленно составляю длинный пост на эту тему, добавляю несколько строк о том, какую фантастическую работу проделывают врачи и медсестры, какая у нас замечательная система здравоохранения, а также упоминаю, что мне ужасно хочется пить, но позвать некого… Потом я понимаю, что на самом деле не пишу, а мысленно диктую текст неизвестно кому. Все это время ребенок продолжает кричать.

Наконец он замолкает, внезапно, как делают младенцы, когда совершенно выбиваются из сил. В наступившей тишине я начинаю сомневаться, слышала ли крик, есть ли ребенок и точно ли я в больничной палате.

Время идет. По-прежнему тихо.

Ну слава богу, думаю я.

Ребенок начинает кричать с новой силой.

Дэн

Хорошо помню каждое слово из того телефонного разговора. Я шел по улице, не в силах понять, что происходит, и задавал Айрин одни и те же вопросы, на которые у нее не было ответов. В голове не укладывалось: Эмми с Медвежонком не доехали до ретрита. Ретрит не посылал машину. Уже семьдесят два часа о моих жене и сыне нет известий.

Дальше в памяти сохранились только разрозненные фрагменты.

Помню, я звонил Дорин из поезда, просил не волноваться. Она предложила напоить Коко чаем, уложить в постель и подождать, пока я не приеду. Поезд въехал в тоннель, и на пять минут связь прервалась.

Помню, я лихорадочно, безуспешно набирал номер Эмми. Сначала основной, потом – резервный, который она собиралась спрятать. Оба переходили в режим голосовой почты.

Говорил ли я Айрин, где нахожусь и через сколько времени вернусь в Лондон? По-видимому, все-таки сказал: когда я вышел из поезда на Ливерпуль-стрит, она ждала меня на станции.

Только что звонили из больницы, объявила Айрин. Мама Эмми в порядке, сотрясения мозга нет.

Вот почему она пыталась связаться с Эмми, вот почему позвонила в ретрит: Вирджинию забрала «Скорая». Спускаясь по лестнице клуба «Мейфэр» после дегустации лимитированной коллекции джина, моя теща подвернула ногу, пролетела несколько ступенек и ударилась затылком о мраморный пол лобби. Айрин рассказала мне об этом по дороге в полицейский участок; если честно, я почти ничего не запомнил. Каждый раз, когда на пути возникала дорожная пробка, Айрин что-то говорила таксисту, и мы разворачивались или резко меняли маршрут.

– Полчаса назад мне удалось дозвониться до Джинни, – сообщает Айрин. – Она во всем винит каблуки.

Наконец такси припарковалось рядом с полицейским участком. Пока мы ждали приема, Айрин поведала о мерах, которые планирует предпринять и которые уже предприняла, но ее слова тут же вылетели у меня из головы.

Я непрерывно думал об Эмми и Медвежонке, Медвежонке и Эмми. Их нигде нет. Они пропали.

Я сообщил полиции, что видел машину, в которой уезжала Эмми. Меня попросили описать автомобиль. Синий – таких у «Убера» много. Кажется, «Приус». Сам я не вожу, в машинах не разбираюсь. Запомнил ли я водителя? Особенно не вглядывался. Номер автомобиля не помню. Казалась ли ваша жена расстроенной или озабоченной, когда садилась в машину? Нет, ответил я. Эмми думала, что садится в такси, которое прислал ретрит. Она не могла знать, что кто-то отменил заказ.

Меня спросили, помню ли я, о чем мы говорили перед ее отъездом.

Помню.

Эмми спросила, положил ли я сменную одежду Медвежонка в спортивную сумку, а сумку – в багажник. Я ответил «да». Она спросила, точно ли, а я ответил, что дважды проверил. Отлично, сказала Эмми. После этого она попыталась закрыть дверь, но прищемила полу пальто; ей пришлось открыть дверь и еще раз ее захлопнуть. Когда машина отъезжала, Эмми даже не обернулась.

Тут до меня дошло, что я могу больше никогда не увидеть свою жену, и мое последнее воспоминание о ней – как она возится в машине, пытаясь дотянуться до ремня безопасности.

Полицейские спросили меня о ретрите. Я изложил все, что знал. Они поинтересовались, почему я не поднял тревогу раньше. Пришлось повторить изрядную часть сказанного.

– Значит, вы не удивились, что она не вышла на связь?

– Я не ждал от нее звонка еще два дня.

По статистике, люди, якобы пропавшие без вести, объявляются через сорок восемь часов. Это утверждение повторялось во всех статьях, которые я читал в поезде, пытаясь разобраться, как заполнить заявление о пропаже человека и понять, что в таких ситуациях делает полиция. В целом подобная статистика выглядит оптимистично.