Шелдон то и дело оглядывается, готовый обругать, наброситься сам, но натыкается на злобное рычание собак, видит их оскаленные пасти и сверкающие глаза, и только бросает с угрозой:

‒ Чего надо?

Неужели он думает, что мы испугаемся?

Чуть ослабляю поводки. Бонни и Клайд дёргаются вперёд, и я произношу, заглушая их ворчание:

‒ Поохотиться.

‒ Чего? ‒ с недоумением повторяет Шелдон.

Наверняка он узнал меня: не настолько же пьян, чтобы не вспомнить того, кто недавно мозолил ему глаза в баре. Только теперь я не один, и это ещё сильнее сбивает его с толку. Он и правда не понимает, зачем мы здесь и что означают мои слова. Но я объясняю:

‒ Слышал? Есть такой вид охоты с собаками ‒ травля. А самые главные качества травильной собаки ‒ сила, быстрота, злобность и стойкость в бою.

Шелдон пытает перебить, хмурится, цедит злобно:

‒ Парень, ты охренел?

‒ А единственная обязанность, ‒ продолжаю невозмутимо, – взять зверя. ‒ И сразу же киваю на своих помощников: ‒ Хочешь проверить, достаточно ли они в этом хороши?

‒ Ща я тебе проверю! ‒ орёт Шелдон, сжимая кулаки.

Опять ослабляю поводки: Бонни и Клайд бросаются вперёд, а Шелдон отскакивает назад, теряя второпях и смелость, и самоуверенность. Ошеломлённо выкатывает глаза, спрашивает меня с недоумением:

‒ Ты совсем уже?

Так до сих пор и не понимает, что я абсолютно серьёзен.

Бонни громко и возмущённо лает, а Клайд срывается с места первым: прыгает, щёлкает зубами возле самого подбородка Шелдона. Будь поводок чуть длиннее, он смог бы ухватит не только воздух. Шелдон пятится, хоть и по-прежнему смотрит с сомнением. Не верит? Всё ещё не верит?

Бонни резко замолкает, стрелой кидается вперёд, вцепляется в куртку, рвёт, а я тем временем честно предлагаю Шелдону:

‒ Беги!

Клайд тянет из руки поводок, взвизгивает истерично, рычит – ему обидно, что первый клок достался не ему. Шелдон по-прежнему пятится.

‒ Ату! ‒ даю команду собакам, а реагирует он. Разворачивается, срывается на бег, но мы его мгновенно нагоняем.

Теперь уже Клайд бросается на спину, выхватывает из куртки новый клок. От толчка Шелдон пролетает вперёд, чудом удерживается на ногах и, до конца не выпрямившись, снова пускается в бегство.

Но разве от нас ему уйти? Конечно же, нет. Точно так же, как не уйти от возмездия.

Шелдон сворачивает к трейлерному парку, надеясь спрятаться, затеряться, спастись. Как же! Без проблем заставляем его уйти в бок, а в таком месте ему теперь точно не скрыться: спасительный автодом остаётся где-то в стороне, а впереди открытое место, горы и обрывы из песка ‒ карьер.

Воздух уплотняется и холодеет, небо начинает сыпать мелкой моросью – то ли каплями воды, то ли крошечными кристалликами льда. Остужает разгоряченное лицо. Я быстро выбиваюсь из сил, но собаки продолжают тянуть вперёд. А может, и правда, отпустить поводки? Пусть настигнут, повалят, разорвут. Разве Шелдон этого не заслужил? Разве не то же самое он сделал бы с той, к которой бесцеремонно ввалился в дом? Он бы не сомневался, не стал сдерживаться. А я?

Моя обязанность − наказать. Для жалости нет места! Во главе всего справедливость, а она требует возмездия. Но не успеваю разжать пальцы – Шелдон, прежде бегущий по краю карьера, внезапно проваливается вниз, съезжает вместе с пластом песка и исчезает из вида.

На подобное я не рассчитывал. Но… пусть.

Осаживаю собак, они успокаиваются неохотно. Осторожно приближаемся с ними к обрыву, заглядываем через край – Шелдон неподвижно лежит внизу. Слишком темно, толком не могу его рассмотреть, поэтому достаю из кармана фонарик. Ночью он всегда при мне, незаменим – я ношу его с собой. Я должен быть во всеоружии, даже если это оружие ‒ лишь яркий луч во мраке.

Пятно света чётче обрисовывает силуэт: Шелдон лежит на животе, и песок рядом с его головой постепенно меняет цвет, окрашиваясь в густо-красный. Кровь. Бонни и Клайд уже почувствовали ее пьянящий аромат – он будоражит их, щекочет нос, заводит не хуже наркотика. Они не могут спокойно стоять, подскакивают, припадают, танцуют на месте, и край потихоньку начинается осыпаться.

Отвожу собак подальше, приказываю лежать, и недовольство с недоумением легко читаются в их взглядах. Но они не решатся меня ослушаться. Сам же я возвращаюсь, заглядываю вниз, и вижу, что Шелдон шевелится.

Сначала едва заметно, потом всё активнее и активнее: стонет, ругается и медленно поднимается, упираясь руками, садится, поворачивается в сторону обрыва. Его лицо в грязном песке. И в крови. Черные сгустки на макушке, отчего волосы слиплись сосульками. Бурая струйка выбегает на висок, растекается по скуле, по щеке, большая капля срывается с подбородка. Шелдон отирает кровь рукавом, как тогда слюни – привычным движением, – а потом встаёт на четвереньки и ползёт вверх по склону. Вернее сказать, пытается. Ничего не выходит: под его тяжестью песок осыпается, и Шелдон снова съезжает вниз. Раз за разом. Словно муравей, угодивший в ловушку муравьиного льва.

Наблюдаю сверху за его бестолковым барахтаньем. Он в курсе, что я здесь, что всё вижу. Поэтому, съехав вниз в очередной раз, Шелдон запрокидывает голову и выкрикивает хрипло:

− Да помоги же! Чтоб тебя!

Но я молчу.

И тогда Шелдон меняет интонации, теперь уже произносит заискивающе:

− Ну, правда, парень! Посмеялись, и хватит. Помоги мне вылезти!

Хмыкаю в ответ, направляю луч фонарика прямо ему в лицо. Шелдон щурится, прикрывается рукой.

− Э, я серьёзно! Не знаю, чего ты хочешь от меня, но я сделаю всё, что скажешь. − Его голос дрожит, а язык ворочается с трудом. – Помоги! Самому мне не выбраться.

И что? Он думает, меня растрогает его просьба, его жалкий вид?

Разворачиваюсь к Бонни и Клайду, поёживаюсь. Морось проникает даже под глубоко надвинутый капюшон, пропитывает студёной влагой. Я продрог. Так что домой, ребятки!

* − (в Древнем Риме) жрец, оберегающий народ от неудачных дел

** − в индуистской мифологии грозная и воинственная богиня, побеждающая зло и уничтожающая демонов)

Вот уже два дня Эмберли переваривала произошедшее: нападение Шелдона, ночь с Дереком, объяснение с матерью (та, конечно, сразу помчалась разбираться к своему бывшему дружку, но не нашла его), увиденный поцелуй. Всё слилось в один липкий комок, вызывающий настоящее удушье. Не хотелось пугать мать панической атакой, но и к новому походу к доктору Макфарлану – у Эмберли язык не поворачивался сказать «отцу» – она не готова.