не были произведения искусства, но те наивные символические знаки, к которым чувство смотрящего доливало выражения.

Однако же среди этих лишь бы как нарисованных простых изображений удивлял висящий сбоку большой рисунок, как бы прибывший из иного мира. Был это бюст Богоматери, грубо, сильно, смело нарисованный, неоконченный, но полный неизмеримого выражения страдания, превозмогаемого нечеловеческой силой. Эта борьба страшной судьбы с силой христианской самоотдачи чрезвычайно удачно выразилась на красивом, измученном и вдохновлённом лице.

Что делал этот неоправленный в раму образ среди окрашенных в красное святых, мы сейчас узнаем.

Кроме святынь, комната вмещала в себя, без всякой охоты скрывать бедность, всё домашнее хозяйство: лейки с водой, красиво поставленные миски и тарелки, горшки, тазики, мелкие принадлежности неизысканной кухни.

Дальше, напротив кровати, стоял столик перед окном, покрытый цветной скатертью, а на нём женская работа, толстая книжка, очки и немного белья.

Справа от этой комнаты небольшая дверь вела в другую.

– Если хочешь, – отозвалась Ендреёва через минуту, – то пойди лучше к себе, ложись, я уж подожду, пока отдохнёшь.

– Э, не нужно! – ответил парень. – Но одежду переменю, потому что меня дождь намочил.

– А, правда! Я не подумала, что ты был даже без плаща, иди быстрей, возьми, во что переодеться…

Франек встал, видно, что уставшие ноги после минутного отдыха у него дрожали, но собрался с силами, а старушка, впереди ведя его со свечой, отворила дверь другой комнатки.

Была она подобна первой, но тонкая двойная дверь отделяла друг от друга два разных света… Сразу можно было узнать в нём мастерскую молодого художника, бедную, но оплетённую, точно плющом, зелёными надеждами.

Всё тут улыбалось жизни, даже немного беспорядка свидетельствовало о лихорадочной работе… а остаток вызванного ей бардака осторожно заслонила, видно, рука матери… Перед окном на скромном мольберте стоял начатый эскиз картины; в углу – твёрдая, монастырская кроватка, на которой так хорошо спится в эти годы, возле стен стояли гипсовые статуэтки, наглядные пособия, подрисованные полотна. В углу был столик с книжками… немного одежды висело в углу на вешалке.

Франек, войдя туда, отряхнулся от впечатлений, которые его угнетали, схватил какую-то одежду и как можно скорей вернулся с матерью в первую комнату, где уже застали служанку, прибежавшую со двора.

– Поставьте же для паныча еду на огонь, моя Кахна, – сказала Ендреёва, – и мигом… потому что ничего не ел.

– Сейчас разведу огня, только гляди, мигом приготовлю…

– Ну, лучше тебе будет у себя, – шепнула мать, глазами указывая на служанку, – пойдём там сядем.

– Как хочешь…

Вернулись в комнатку, мальчик сел на сундучок, подал матери стул, вытер вспотевший лоб и через минуту тихо произнёс:

– Вчера, мне кажется, я говорил тебе о смерти достойной пани, генеральши Савинской, жены того вождя, что, защищая Волю, старый солдат, с палкой, убит был пулей у алтаря.

– О, милосердный Иисус, – ломая руки, сказала мать, – я знаю, знаю, помню, слышала… Русские не уважают ничего, ни алтаря Иисусова, хоть вроде бы христианами зовутся, ни седых волос старца с палкой. В тот день, дитя моё, и отец твой был ранен выстрелом в ногу, от него он ковылял до смерти, и мы должны были ещё скрывать его с той раной, потому что русские его преследовали, не знаю где…

– Умерла и эта достойная генеральша, о которой уже люди и свет забыли, потому что жила благочестиво, в уголке, целиком посвящая себя добрым делам, а так её и русские не преследовали со времён Пашкевича, который её в монастырь посадил. Но едва она умерла, громыхнула весть по Варшаве; вчера мы уже знали, что её сегодня хоронить должны, и что, кто достойный, должен пойти за процессией.

– А почему ты это мне не сказал?

– О! Подожди, матушка, я бы от тебя этого не скрывал… если бы она не была лютеранкой.

– Что ты плетёшь! Генеральша Совинская – лютеранка? Тебе снится…

– Что же, когда действительно так… матушка… И вот, ты, наверное, не захотела бы идти на кладбище, а если бы и пошла, была бы беспокойна на совести.

Старушка покивала головой.

– Генеральша Совинская – лютеранка! А были ли люди на похоронах?

– Весь город!

– Ну, пошли они из-за её добродетели, не из-за веры… – шепнула женщина.

Мальчик, когда услышал эти слова, подбежал и поцеловал её руки.

– Матушка, золотые слова твои! Чем человек виноват, если в другой вере родился, а Господь Бог его не просветил? А если с той верой живёт достойно и…

– Ну, ну, только ты по-своему не понимай, – прервала мать. – То, что вы пошли на лютеранские похороны, может, в том ничего такого особенно плохого нет… но что касается нашей святой католической веры, ни слова! Ни слова!

– Сегодня утром те, что там этим занимались, дали нам знать, чтобы вовремя быть на Королевской улице для несения тела, потому что мы должны были сменяться аж до лютеранского кладбища за Вольской рогаткой. Когда я почти вместе с процессией пришёл на место, было уже полно народа. Тысячи… тьма! А тихо, хоть мак сей. Хоть покойная не любила ни в чём броскости, но специально так распорядились, чтобы похороны были пышные: шестиконная процессия, люди с факелами, великая помпа. Мне случилось быть близко, потому что должен был нести гроб через Электоральную улицу. Как только вынесли его из дома, мы не дали положить на воз, но схватили на плечи и процессия медленно двинулась, в молчании. Вид был великолепный; людей, коней экипажей непомерная толчея, какую я ещё не видел на похоронах, как живу… всё устроено и очередь, предназначенная для гроба.

– Значит, и ты нёс?

– Через всю Электоральную. Мы шли сначала Жабьей, потом на повороте мне с другими случилось поднимать эту дорогую тяжесть, на Холодной взяли другие и так через Вольские рогатки прямо к их кладбищу.

– Ну, а что же красные воротники на это?

– Смотрели со стороны, только лица себе в памяти записывали. Пробовали сначала шептать: "Зачем католикам идти за лютеранскими похоронами", но им смеялись в глаза. Уже дойдя до кладбища, едва я мог остановиться вдалеке, так толкали и нажимали отовсюду, такая была непомерная толпа людей. Едва гроб поставили на землю, а тут как подхватят с него сукно, как начнут драть его на памятки… рвать, один выхватывать у другого, делиться, точно реликвией. Даже шлейф от серого шёлкового платья, который вылезал из гроба, разорвали на мелкие куски.

– А что же ты ничего не принёс? – спросила мать.

– Как же! – сказал Франек, доставая из кармана кусок сукна. – Всё-таки мне дали те, что стояли ближе… Гроб так