в другой продраться, не сдохнуть. Превратился в перекати-поле: куда ветер подует – туда и качусь. Да всё – под горку, в очередную колдобину или даже в яму подталкивало и даже сбрасывало меня. Ни кола ни двора. Но на груди – она. Она. Со мной. Та! Вроде как орденом за заслуги, что когда-то был человеком, и – каким! Орден-то аж светится, – скажи-ка, Афоня? Но что толку: в груди из года в год одна канитель – пусто и глухо. Но, знаешь, брат, поглядываю сейчас на этих ребят, что избу родовую разбирают, и разбирают, несмотря ни на что, в обстановке как на поле битвы, и за рёбрами, точно за решёткой, чего-то хоп, хоп, шлёп, шлёп, – проклёвывается, пошевеливается полегоньку, а может быть, и воскресает какое-то хорошее чувство, на волю просится. Начинает моментами потряхиваться и отстукивать: мол, могут же люди, а ты? Обормот обормотович, – вот кто ты. Эх, мать вашу!.. Ладно, будя, на, чирикать и слюни распускать. Ты, коммуняка, не поп, а я, богохульный и очертелый зэк, не на исповеди. Видать, водчонки я перебрал, вот и понесло меня, на. А лучше подбрось-кась, брат Афоня, земли туда, да побольше. И вон туда. А ещё к тому пню с сосёнками не помешало бы.

– Слушаюсь, на, товарищ старшина!

Глава 43

– Прям, на, стихами сыпешь. Что ж, и я тебе стишком отвечу: я не поэт, но говорю стихами, пошёл ты, на… мелкими шагами. Ничё? А если серьёзно, слушаться, конечно же, слушайся, но не рви жилы: здоровье своё пожалей. Лопатой размахиваешь, – подумаем, чертей разгоняешь.

– Может, так и есть. Эй, нечистая сила, кыш отсюда, нечего путаться под ногами! А ты, Петруня, вижу, поэт. Если не совсем поэт, то человек с лирической жилкой. С таким богатым житейским опытом и всякими разными мыслями, не исключено, что со временем к поэзии или к любомудрости направишь свои стопы.

Говорил Афанасий Ильич в такой лёгкой манере, однако и сам не понимал ясно – серьёзны, правдивы ли его слова или же, по своей застарелой привычке, подзуживал, поддевал человека. Но как бы ни было, а хотелось побеседовать, пообщаться с Петруней, понять его глубже, увидеть душу его и, возможно, поддержать как-нибудь, словом или делом.

«Хотя набедокурил по жизни, натворил делов этот человек, но, похоже, что всё же не по злу. В большинстве случаев наверняка даже не по умыслу. Но, думаю, – по чужой недоброй задумке. Ещё парнем сорвался, как с обрыва, и ни тогда, ни после никто не смог остановить, никого рядом не оказалось, способного помочь, придержать и наставить».

«Может быть, здесь, у несправедливо погибающей Единки, возле спасаемой всеми нами птахинской избы, Петруне и выгрестись к настоящей жизни?»

«Но, может, все мы, кто вольно или невольно собрались в Единке, начнём отсюда каждый свой путь к какой-то настоящей жизни, к правильной судьбе? Кто знает!»

«Но почему, почему я снова думаю, что жизнь у меня не настоящая, а судьба не правильная?»

Не было ответа.

Возможно, не все чувства и ощущения в себе волен человек объяснить и понять.

– До стихов, Афоня, не очень-то охотлив: какую из поэзийных книжек, бывает, не откроешь, поелозишь зенками по странице, по другой скользнёшь – и зевотой пасть рвёт. Иной писака расписакается вроде и кучерявисто, приманчиво и этак зазывно, но никак мне, читателю, не доковыряться, чего и зачем он там накалякал. Люблю, чтоб просто, чтоб душевно было. Вот так, как у Серёги Есенина, слушай:

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят…

– Хозяин, наверно, знаешь, утопил щенят. И если сил хватает дочитать «покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег», потом бродишь всё одно что поддатый. Дорог и людей в упор не зришь, запинаешься о порожки и камушки. Пробирает, прямо жуть. Вот то стихи, вот то слова! Но таких в книжках с гулькин нос. Если же, Афоня, толковать про твою любомудость… стоп! как ты сказал? любомудрость? Ладно, пускай будет любомудрость. Скажу тебе, что в мудрецы и праведники топать таким задубелым кентам, вроде меня, – только обувь понапрасну стаптывать. Дальше самого себя я уже и не уползу, и не смотаюсь, как ни чеши, ни сверкай пятками. Но кое-какая – личная! – любомудрость у меня давно припасена. Да к тому же на все случаи жизни. Слушай и запоминай покрепче, если, конечно, хочешь: кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт. Каковская любомудрость с любомудостью?

– Ай, врёшь, Петруня! Прямо-таки и на все случаи жизни?

– Разоблачитель выискался! Что ж, колюсь: не соврёшь – не проживёшь.

– Опять наговариваешь, Петруня.

– Да кто ж из людей не врёт? И вы, коммуняки, вруны, хотя любите вырисоваться перед народом праведниками и чистюлями. Но я знаю вас, чертей перекрашенных и перекрещённых. Знаю – не щурься, Афоня, волчарой. Вашенская порода ещё та вральная и притворная, на. И хотя врёте нам, простакам, мягко и всё этак с колыбельными песенками, но спать жёстко и беспокойно, на.

– Не веришь в коммунизм, в светлое будущее? Совсем?

– Верь, не верь, совсем, не совсем, а, один бес, на, будет то по жизни, чего простые люди шибко захотят. Проще говорю: чего у них зачешется, то и почешут. И они сами, и всякие начальники. Вы их называете массой народной? Ну, вот, эта масса зашевелится, зашебуршится и сдвинется, сорвётся с места когда-нибудь, – вас и припрёт, наобум или с задумкой, не знаю. Припрёт к любой из первых попавшихся на глаза стенок. И придавит хорошенько, а то и вовсе расплющит, кончит, потому что злоба скопилась, обиды накипели.

Помолчал, покусывая губу.

– Но вот, скажу я тебе, чего мы, людиё-блудавьё, через минуту, через другую захотим, того, чую, и сам бог Саваоф не знает, не ведает. Масса-то массой, а голов-то с мозгой – уймища в ней, пойми ты. Короче, не верю я в теории и заговоры, в расписанные в тёплых кабинетах планы и проекты, а верю в людей. В простых людей. Но простой-то иной человек простой, но в башке у него чего там ворошится и щетинится, – мама не горюй! А если же каким горячим и запальчивым часом душа всколыхнётся, да не у него одного, – пиши, братишка, пропало с твоим коммунизмом, со светлым будущим. Или с капитализмом. Или с каким-нибудь другим дуризмом, – неважно, братишка. Простой народ никому и никогда не одолеть. Шишки жили и будут жить своим