Вадим не стал отступать от окна, готовясь к своему выходу, то есть наоборот, к эффектному входу. Он проверил, легко ли достается «Баярд» из правого кармана и взялся руками за нижнюю грань окошка, достаточно широкого, чтобы в него протиснуться.

Бюхнер достал портсигар, набил ноздри белым порошком. При свете зажженной Шварцем спички Надин подошла к связанному человеку и выдернула у него изо рта тряпичную затычку.

– Что будем делать, сеньор чемпион? – спросила с издевкой. – Тут некоторые рекомендуют вам кишки выпустить. Как вы на это смотрите?

– М-м-м! – запрыгал на пятой точке связанный, вращая выпяленными зрачками.

– Да кончайте его, чего там!.. пчхи!..

«Пора!» – подумал Вадим.

Он протолкнул плечи в отдушину, вделся в нее гибким телом, упал на выставленные ладони, бильярдным шаром прокатился по полу и встал, как лист перед травой, перед преступной троицей. Пистолет сам скакнул в руку. Пам! пам! – отдались под низким сводом заглушенные шумоподавителем выстрелы. Две пули – два трупа. Целил прямой наводкой в головы и не промахнулся. Бюхнер и Шварц свалились один на другого, как человечки из папье-маше, у которых оборвались нитки, крепившие их к лагам кукловода.

Двумя меньше. Надо было сделать это еще тогда, в церкви. Постеснялся осквернять храм, пусть и разоренный. Но теперь ошибка исправлена.

Спичка выпала из пальцев Шварца и погасла. Надин прикрылась сумочкой. Вадим был полновластным хозяином положения – как и рассчитывал.

– Вы меня видите, мадам?

– Мадемуазель, – поправила она злобно. – Нет, не вижу.

– А вы передо мной – как на блюдечке. Бросьте мне вашу сумку.

– Еще чего!

– Бросьте. – Он пощелкал предохранителем «Баярда», чтобы до нее лучше дошло. – А то вдруг у вас там еще одна инфразвуковая пушка.

Надин искривила тонкие губы и запустила сумочкой, как волейбольным мячом, в слабо видневшуюся отдушину. Вадим поймал пущенный снаряд на лету и бросил к ногам. Потом глянем, что припасено в дамском арсенале.

Дублер Капабланки испустил ликующий вопль. Горемыка, знать, уже распростился с жизнью, а тут на тебе – явился отважный рыцарь и избавил от смерти. Как в романах Вальтера Скотта.

– Натерпелся? Сейчас р-развяжу…

Держа Надин под прицелом, Вадим бочком приблизился к страдальцу. Тот протянул ему скрученные толстым корабельным линем запястья. Узлы завязаны на совесть, еще и отсырели, сразу не распутаешь.

Вадим левой рукой попробовал распустить слипшийся веревочный комок, но тут произошло то, от чего он забыл и про свое занятие, и про мычащего мученика.

– Потешно, – вдруг выговорила Надин, перейдя с французского на русский. – А ты за два года почти не изменился.

Вадиму стоило немалых усилий, чтобы подавить возглас. Оставив так и не развязанного артиста, он выпрямился, вполсилы выдохнул:

– Адель?!

Он ни за что бы не смог узнать свою старую знакомую, с которой нелегкая свела его на Крайнем Севере. Рыжеволосая бестия, медичка из карельских Лоухов, она прибилась к экспедиции Барченко, одурманила Вадима своей красотой и едва не погубила. В последний раз он видел ее на льду заполярного озера, истерзанную гигантским медведем. Ее лицо было исполосовано когтями-кинжалами, скальп с шевелюрой содран, кровь хлестала из ран. Никто не знал, куда она делась, лопарские старожилы в один голос уверяли, что с такими повреждениями невозможно выжить в зимней тундре [11]. В мыслях Вадим давно похоронил ее, и лишь изредка, ночами, приходила она к нему в кошмарных видениях, как нежить из нянькиных сказок, слышанных в детстве. Хохотала, раздирая окровавленный рот, протягивала лишенные кожи руки в сплетениях пульсирующих сухожилий, а выше бровей у нее было что-то похожее на сморщенную багряную шляпку гриба, которая сочилась тошнотворной гнилью… Вадим просыпался, сотрясаемый, как в припадке, и до первых рассветных лучей сидел, обхватив подушку и силясь избавиться от вымораживающей фантасмагории.

Теперь же она стояла перед ним, живая, без жутких ран, и плоть ее была облечена в кожный покров, как у всякого нормального человека.

– Как ты выжила?.. А твое лицо… твои волосы!..

Дыхание сперло, Вадим говорил, сбиваясь, слова раскатывались куда попало, как горошины.

Надин, она же Адель, выгибала подковкой напомаженные губки и, кажется, наслаждалась моментом.

– Ты бы посмотрел на себя. Умора! Я думала, ты меня раньше раскусишь. Это было бы очень некстати… Знаешь, что было труднее всего? Не произносить это дурацкое «потешно»! Оно же ко мне, как банный лист, пристало. Когда по-французски или там по-немецки, спокойно обхожусь, но стоит на русском заговорить, само с языка срывается… – И она повторила трижды, с явным наслаждением: – Потешно! Потешно! Потешно!

Направленный на ожившую фурию пистолет вилял, как собачий хвост. Недоразвязанный актер по-щенячьи повизгивал, колготился на полу, но Вадиму было не до него.

– У тебя все другое… и внешность, и голос…

– Голос – потому что связки повреждены. Да-да, с тех самых пор… Но все думают, что это у меня от курения. Будь добр, кинь мне сумочку, папиросы достану… Нет там инфразвуковой пушки, не бойся.

Вадим пяткой подтянул к себе ее клатч, пригнулся, порыскал наобум в теплом замшевом нутре, наткнулся среди различных женских фитюлек на прямоугольную пачку, вытащил. «Голуаз». Советские, конечно, эта цаца не курит, ей заграничные подавай.

– На! – Он бросил ей пачку, а вслед за ней и зажигалку. Сумочка осталась рядом, мало ли что там, промеж пудрениц и баночек с тушью. – Ты же р-раньше не курила…

– Потешно… От такой житухи закуришь. И это еще цветочки. Бюхнер меня кокаином соблазнял, еле устояла.

– Как тебя теперь называть?

– Называй Надин. – Она подцепила короткую сигарету, набитую темным табаком, сунула в рот и закурила, глубоко затягиваясь. – От родного имени я отвыкла… С декабря двадцать третьего то во Франции живу, то в Германии, представляюсь русской эмигранткой, пострадавшей от большевизма. Миф стандартный: жила-была дворянская семейка, а тут – бах! – революция. Папеньку с маменькой изуверы коммунистические лютой смерти предали, мне увечья нанесли, еле-еле вырвалась, скитаюсь по чужбинам…

– Но как ты с Севера выбралась? Как в тундре не замерзла?

– Потешно… Во всяком случае, не твоими молитвами. Держу пари, ты молился как раз об обратном.

– Я вообще не молился. Не умею.