государства, коренным образом меняя свое существо. Из свободы-полноправия членов варварского общества она превращалась в ограниченную, ущербную свободу-зависимость подданных короля.

В этом свете, очевидно, и нужно рассматривать вопрос о свободном крестьянстве в феодальном обществе. На средневековой крестьянской свободе явственно отпечатывается основной антагонизм этого общества.

Распространено мнение, что феодализм исключает свободу крестьянства, что становление феодального строя сопровождается всеобщим закрепощением сельского населения и что свободная крестьянская собственность — «преходящее» явление в эпоху раннего средневековья. Выше уже была показана неверность этих утверждений. Даже в наиболее феодализированных странах Европы на протяжении всего средневековья сохранялась прослойка свободных крестьян, не находившихся в зависимости от крупных землевладельцев. Наряду с ними существовали лично свободные крестьяне, подчиненные сеньорам чисто номинально. Они обладали собственными землями и могли ими распоряжаться без вмешательства сеньора. Ренту они платили символическую: пару шпор или перчаток, каплуна, фунт воска и т. п. Этот «чинш в знак признания зависимости» от сеньора не имел никакой материальной ценности. Судебная зависимость таких людей от сеньоров, если она вообще имела место, была легкой. По сути дела, это свободные владельцы, подчиняющиеся феодальному принципу «nulle terre sans seigneur».

Многие историки склонны считать прослойку свободных аллодистов, сохранявшуюся в тех странах, где основная масса крестьян была втянута в вотчинную зависимость, пережиточным явлением, осколком «дофеодальной» социальной системы, расценивать ее в качестве признака незавершенности феодализации. Но, во-первых, такого рода «незавершенность» наблюдается почти повсеместно. В той же Франции — «классической» стране феодализма — существовали районы с высоким процентом аллодиальных землевладельцев[265]. В Германии, Англии этот слой был еще шире. Велик он был и в Италии, и в других странах Европы.

Во-вторых, представление о свободе крестьян в средние века как пережитке «дофеодальной» эпохи не подходит к странам, в которых свободное крестьянство преобладало. Видеть в свободном крестьянстве средневековой Норвегии только наследие варварского общества — значит отказаться что-либо понимать в ее социальной структуре, которая ведь и базировалась на свободных бондах. Но этот «заповедник» крестьянской свободы с XII или с XIII в. знал феодальный строй вооруженных дружин, феодальную монархию и церковь, имел господствующий класс, живший за счет крестьянства. Следовательно, речь должна идти не о том, что феодализм якобы несовместим с крестьянской свободой, а о том, как он с нею реально соотнесен. Ссылкой на пережитки мы ровным счетом ничего не объясним. Мы видели, что свобода крестьянства в феодальном обществе качественно отличается от свободы соплеменников в варварском обществе. Нас не должно вводить в заблуждение то, что средневековая крестьянская свобода-зависимость может внешне напоминать старую «народную» свободу германцев. Восходя генетически к «дофеодальной» свободе, свобода средневекового крестьянства — новая по своему содержанию. Она может быть правильно понята только в контексте феодальной системы, интегральной частью которой она является. Будучи функционально связана с феодальным государством, средневековая крестьянская свобода включается в механизм социальных связей феодального общества, налагая на них свой отпечаток и во многом определяя особенности всей общественной системы.

Заключение

Почему в Европе возник феодализм? На этот вопрос наука еще не дала достаточно убедительного ответа. Однако, по меньшей мере, один важный результат историками достигнут: был отвергнут целый ряд предложенных объяснений. Продемонстрирована несостоятельность попыток искать решение этого вопроса в классовых конфликтах античного мира[266]: борьба рабов и других угнетенных против господствующего класса была бесперспективна в социологическом смысле: она не открывала никакого выхода из кризиса позднеримского общества. Римская социально-политическая система потерпела крах не потому, что в недрах ее созрели новые общественные силы, — не исключено, что в этом случае она бы проявила способность к трансформации. Не находит никакой опоры в конкретных данных истории и мысль о том, что феодализм якобы сменил систему рабства вследствие развития производительных сил, сделавшего неизбежным переход к более прогрессивным производственным отношениям. В первые столетия после падения Империи в экономической жизни во многих отношениях наблюдался регресс по сравнению с древностью, прогресс становится заметным только при сопоставлении раннего средневековья с эпохой варварства, которая тогда закончилась для большинства народов Европы. Но и при таком сопоставлении вряд ли можно обнаружить значительные качественные сдвиги в экономике. Мелкое производство при господстве натурального хозяйства не создавало сколько-нибудь широких возможностей для повышения производительности труда. В целом уровень производства в период раннего средневековья не был выше уровня производства, достигнутого в античности; наоборот, долгое время он даже был ниже.

Но и развитие варварского общества само по себе не порождало феодализма. Возможности этого общества изменяться, по-видимому, нередко переоцениваются. Ни в производстве, ни в социальной структуре, ни в политической организации варварские племена Европы, в первую очередь германцы, не переживали коренных сдвигов на протяжении периода, предшествующего Великим переселениям народов. Их социальная структура была такова, что способность ее эволюционировать была чрезвычайно ограничена. То, что общественный строй варваров был очень консервативным, лучше всего доказывается анализом общественных отношений тех народов и племен, которые не переселились на территорию Империи. Сопоставление данных скандинавских источников XII–XIV вв. с сообщениями античных авторов о древних германцах обнаруживает сходство поистине поразительное, если учесть, что между рассказом Тацита и записями права Норвегии и Швеции пролегло более тысячелетия!

Великий спор между романистами и германистами об истоках феодализма не принес победы ни одной из сторон именно потому, что поиски истоков нового общества они вели в неверном направлении. Идея романо-германского синтеза, взаимодействия социальных отношений Рима и варваров представляется более перспективной. Однако конкретизация этой идеи — скорее пожелание, чем уже достигнутый наукой результат.

Очевидно, для разрешения «загадки» генезиса феодализма требуется выдвижение новых гипотез, подход к этой старой проблеме с разных сторон.

Выше было высказано предположение, что взаимодействие варваров с покоренным ими населением Империи открыло путь к развитию феодализма прежде всего потому, что вызвало крах традиционной социальной системы германцев, не пережившей перипетий завоеваний и переселений. Человек, не находя более поддержки со стороны сородичей и соплеменников, вынужден вступать в новые общественные связи, которые могли бы дать ему помощь и защиту и удовлетворить потребность в интеграции в составе «малой группы».

Человек варварского общества — всегда член органической группы. Вне таких групп он не был способен существовать в качестве полноправного деятельного члена общества. Устойчивые и в достаточной мере сплоченные социальные группы были необходимым условием как материальной, так и духовной его жизни. Не только в хозяйственном и имущественном отношениях, но и социально-психологически варвар нуждался во включении в определенную плотную сеть социальных связей. Распыленность социальной практики члена варварского общества, который был и трудящимся, и членом народного собрания, и воином, и участником судебных сходок, находила отражение