лауреата, который «позорит» турецкий народ, про «байбайбуши» — ботинки на толстой подошве, которые вошли в моду после того, как таким же запустил в Джорджа Буша иракский журналист, и расходятся теперь как фисташки… И мини-роман Петра Черского (тридцатилетнего, кстати, прозаика) «Отец уходит» — такой поток воспоминаний молодого опять же человека о тех днях, когда умирал папа Иоанн II, кумир поляков, хоть это и против заповеди, и вся Польша молилась за него, ждала у телевизоров новостей, и интернет-порталы, блоги и форумы были траурно-черные — и при этом все жили своей обычной жизнью, работали, тусовались в кафе, высчитывая под матерок и пиво, сколько дней он прожил, торговали кружками и пепельницами с его улыбающимися портретами, обсуждали, что будет с Польшей дальше и что сделать с собранными на ули-цах лампадками — сколько-то там тонн стекла, и кто-то предложил в какое-то определенное время всем погасить свет в память о папе, а какой-то энергетик позвонил на радио и сказал, что тогда вся Польша на несколько месяцев останется без электричества, потому что сети не выдержат, а в интернете кто-то написал, что даже птицы оплакивают смерть папы. В общем, полная фантасмагория, сотканная из картинок реальной жизни. И через весь текст пробивающий до озноба рефрен: «И не было у Святого Отца надежды»… Но вы-то, говоря об этом номере «Иностранки», наверное, прежде всего имеете в виду пьесу?

Пьесу Тадеуша Слободзянека о Едвабно и Холокосте, да, конечно, но еще и исповедь священника-гея в очерке Войцеха Тохмана «Бешеный пес», и беседу с генералом спецподразделения ГРОМ (вроде нашей «Альфы») Славомиром Петелицким, оцените само его название — «ГРОМ: сила и честь», и фрагменты монографий Анджея Поморского «Мандельштам в Польше» и Марека Радзивона «Ивашкевич», и многое другое.

А если вернуться к моему нынешнему чтению (хотя вряд ли оно может служить кому-то образцом или даже наводкой), то, если говорить о прозе — не вносящая новый авторский угол зрения, а значит и новый язык, образность, интонацию (даже если это «хорошее», правильное письмо), проза мне просто скучна. И напротив, я с головой ухожу в прозу Павла Улитина, Александра Гольдштейна или Анатолия Гаврилова (отмечу еще несколько книг в той же, что и две гавриловские, удачной серии «Уроки русского» — Александра Шарыпова, Дениса Осокина, Дмитрия Данилова). Понятно, любой сколько-нибудь широкий читатель, в том числе — интеллигентный, скорее всего, забракует такие книги как неудобочитаемые. Из переводной словесности (и это как раз очень толстый роман) я бы выделил, к примеру, только что переведенных «Благоволительниц» Джонатана Литтела — книгу нелегкую, местами отталкивающую, но, как бы это сказать, неустранимую: ее, по-моему, нужно прочитать. Это роман-исповедь и вместе с тем роман-сон (причем страшный, и от страницы к странице все более страшный сон) о Второй мировой войне, написанный от лица эсэсовского офицера, участвовавшего в акциях массового уничтожения. Кто-то из читателей, может быть, помнит построенный на таком же «я-изложении» рассказ Борхеса «Deutsches Requiem», но у Литтела — огромный и многосоставный роман, причем и со своей «русской темой».

Я, конечно, не буду предлагать составить канон школьного чтения, но хочу попросить назвать десять книг — не только отечественных и не только художественных — в разных жанрах: проза, мемуары, жизнеописания, работы по истории, философии, которые, на ваш взгляд, должен обязательно прочитать человек до тридцати лет, чтобы лучше понять, в каком мире он живет и какое будущее его ожидает.

Нет, уж простите, не возьмусь: пришлось бы вставать в этакую наставническую позицию, а я и для себя-то, как уже говорил, не большой авторитет. Кроме того, кажется, в «Дон Кихоте» (и Сервантес при этом, если я не перепутал, цитирует кого-то из древних) сказано, что нет такой плохой книги, из которой не удалось бы извлечь чего-то хорошего. Главное же здесь, мы понимаем, не в книге, а в читателе: чтобы он это «хорошее» ждал и искал, то есть, собственно говоря, уже нес в себе.

«Учеба — одно, жизнь — другое»

Впервые: Знание — сила. 2013. № 9. С. 28–39. Беседовала Ольга Балла.

Так есть ли сегодня в России «средний класс»? Чтобы это понять, надо ответить и на вопрос: если такая общественная группа существует, каковы ее образовательные стратегии? Это тем более важно, что образование не сводится к передаче знаний: оно всегда — укоренение моделей поведения, ценностей и в конечном счете — культивирование некоторого типа человека. Чему же сегодня намерены учиться сами и учить своих детей те, кого иногда — отдельный вопрос, справедливо ли — отождествляют с «образованной публикой»? Какими эти люди хотят быть? С такими вопросами наш корреспондент обратился к переводчику и социологу Борису Дубину, работавшему в Аналитическом центре Юрия Левады (до 2004 г. — ВЦИОМ), преподававшему социологию культуры в Институте европейских культур РГГУ и Московской высшей школе социальных и экономических наук.

Прежде всего, Борис Владимирович, давайте уточним: что вы вкладываете в понятие «среднего класса» и есть ли в нашем отечестве явление, которое было бы корректно обозначить именно так?

Мы с коллегами Львом Гудковым и Натальей Зоркой несколько лет назад написали по этому поводу целую статью — «Средний класс as if». В этом была известная ирония.

Мы думаем: представление о «среднем классе» — есть, заказ на понятие — тоже. Он исходит из разных сегментов социума — в основном от власти и ориентированных на нее СМИ. Видимо, с точки зрения власти, наличие такого класса — это же ведущая черта демократических, динамично развивающихся обществ — должно свидетельствовать о ее успехах и о стабильности. И если нет других доказательств того, что наше общество — развивающееся, динамичное и демократическое, — вот вам признак, который вроде бы никто не оспорит.

А явления — нет. Начнем с тривиальных признаков: это класс с хорошим денежным достатком и с соответствующим образом жизни, с толерантностью к другим, интересом к «большому миру», к тому, чтобы туда ездить, учиться и работать там, детей туда посылать учиться и работать и вообще вписываться в глобальное пространство. Мы опрашивали молодых людей от 24 до 39 лет в полутора-двух десятках крупнейших городов России, начиная с Москвы и Петербурга. Брали по уровню дохода на душу: полторы тысячи евро в Москве, не ниже тысячи в Петербурге и 800 евро в других крупнейших городах страны. Опросили тысячу с небольшим человек. И что же?

По нашей экспертной оценке, людей с таким доходом тогда (2008–2009) в структуре взрослого населения было 2–3 %. Уже по