Мы вышли за дверь дома и не успели постоять там, как мимо нас проследовала большая колонна кавалерии во главе со штаб-офицером. Мадам Чермак заговорила с командиром колонны, жалуясь на то, что этой ночью мы должны были перетерпеть, хотя еще вчера трижды слышали заверения, что император Наполеон не желает-де бесчинств против жителей, а преступникам грозят суровые наказания. С любезным выражением на лице и французской учтивостью штаб-офицер отвечал ей: «Мадам, вчера в город вошли 80 000 французских детей, и Вы легко можете вообразить, что среди столь многих должны были находиться и озорные дети. Утешьтесь, таковы следствия войны». Он также послал ей воздушный поцелуй и ускакал. Мы же смотрели на следующих за ним всадников, обвешанных с ног до головы вещами всякого рода, платьями, тюками, покрывалами, коврами и т. п. Из этого мы могли заключить, что в домах, где ночевали эти французские дети, дела должны были обстоять намного хуже, чем у нас.

Все это тем настоятельнее доказывало нам необходимость позаботиться о завтраке, который со столь страшными угрозами велели нам достать ушедшие солдаты. Посему мы послали купить провизию, но не смогли получить ничего и за вдесятеро большую сумму. Это причинило нам немалое беспокойство, возросшее до предела, когда тот самый господин Кнауф, который в воскресенье не хотел принять нас в своем доме, появился у нас со своей женой едва одетым. Они просили нас позволить им зайти хоть на минуту, ибо в прошедшую ночь были вчистую ограблены, чему более всего способствовали их фабричные рабочие. Они потеряли все свое приличное состояние и прикрывались лишь старыми лохмотьями. Г-н и мадам Чермак приняли их с состраданием и живым участием, препроводив в комнаты. Я же остался на улице, чтобы поразмыслить еще над милосердным произволением Божьим, ожесточившим сердце Кнауфа так, что он противился нашим просьбам, несмотря на то что ранее он был дружен с г-ном Чермаком и знаком со мной.

Пока я стоял там, ко мне подошел прилично одетый французский провиант-комиссар и попросил достать ему рубашку, потому что его жестоко мучили паразиты. Я сказал ему, что я здесь не проживаю, что у хозяина дома рубашки почти все отняты; что я, впрочем, только в воскресенье утром надел две белые рубашки, из которых верхнюю и лучшую я ему охотно готов отдать, если его не смущает, что я уже проносил ее два дня. Он поблагодарил меня и, когда я предложил ему войти в дом, попросил зайти с ним в открытые комнаты на дворе, чтобы отдать там ему мою рубашку. Сделав это, я подождал, чтобы проводить его затем в комнаты.

Подойдя ко мне, он, обняв, поблагодарил меня и хотел дать мне русскую 100-рублевую банкноту, уверяя, что это лишь малость за то удовольствие, которое он испытал, выбросив в отхожее место старую рубашку и надев на тело чистую. Отнюдь не приняв денег, я заверил, что рад услужить ему тем, чего в прошедшую ночь мог бы лишиться насильственным образом и под угрозой для своей жизни. Войдя в комнаты и услышав, что все мы говорим по-немецки, он сказал: «Я тоже немец»[478]. Вероятно, он посчитал меня за русского, потому что заговорил со мною по-французски. Ибо по моей манере разговора он мог заметить, что я слабо владел французским.

Наш страх возрастал по мере того, как мы могли ожидать наших ужасных солдат, и, заметив это, комиссар осведомился о причинах. Ему ответили, что мы боимся возвращения солдат, после чего он попросил мел и вышел – мы не знали, зачем. Вскоре после того заявились солдаты и не увидев, войдя, накрытого стола, стали страшно ругаться. Без сомнения, нам пришлось бы худо, если бы Бог не послал нам этого обер-комиссара – имя которого я, к сожалению, забыл – как ангела-спасителя.

Солдаты не заметили его при своем появлении, так как все их внимание было приковано к столу. Теперь же он поднялся и спросил самым строгим тоном, какого они полка? – поскольку они были в накинутых шинелях – а на встречный вопрос, какое ему до того дело, он ответил: чтобы я привлек вас к ответственности за то, что вы столь дерзким образом ворвались в отведенную мне квартиру. Да разве не читали вы на двери, спросил он у них, что это квартира обер-комиссара NN? Насколько грубыми солдаты были раньше, настолько же вежливыми они выказали себя перед комиссаром, просили прощения, извиняя себя своим неведением, и покинули нас, злобно косясь, обманутые в надежде наполнить свои пустые животы.

Ребятки, сказал провиант-комиссар, я останусь у Вас, так как Вам грозят еще большие опасности. И этот добрый человек очевидным образом спас на следующую ночь – Божиим произволением – чету Чермак и еще одну русскую семью, которая жила в том же доме, о чем я позже расскажу.

Недолгое время спустя я стоял на кухне у открытого окна и увидал проходящего мимо полковника, который расспрашивал нескольких людей на улице, не могут ли они ему указать хорошую квартиру неподалеку от Кремля? Но никто его не понимал, хотя он попеременно спрашивал то на французском, то на немецком. Он уже скрылся, когда мне пришло в голову, что для постоя подойдет дом на Кузнецком мосту, в котором я жил до того. Он принадлежал богачу Демидову из Петербурга[479], был просторен и хорошо обставлен. Я тотчас поспешил за ним, нагнал его еще на той же улице и предложил показать ему квартиру, которая отвечала его пожеланиям.

Он поблагодарил меня, и мы вместе пошли на Кузнецкий мост. Так как дорога туда занимала довольно времени, он потерял терпение и несколько раз порывался меня оставить, поскольку, по его мнению, я уводил его все дальше от Кремля, вблизи которого он хотел квартировать. Мне составило немало труда убедить его, что это мнимое расстояние было лишь следствием кривых улиц, но что тем не менее дом, который я собираюсь ему показать, сзади через удобную калитку выходил совсем близко к Кремлю.

Уже на Кузнецком мосту он хотел еще раз развернуться и уйти. Я смог удержать его, лишь заверив, что никогда не осмелился бы несколько раз убеждать его, если бы сам не был уверен в себе. Да и он сам может с первого взгляда убедиться, что я не вводил его в заблуждение. Достигнув Кузнецкого моста, я нашел его безлюдным, но дома были невредимы. Я еще издалека показал полковнику дом, который хотя и понравился ему внешне, но все же, по его мнению, был слишком далеко от Кремля. Ворота Демидовского дома, в отличие от остальных (мимо которых мы проходили), были не затворены, а лишь прикрыты, так что мы смогли пройти во двор.

Первым делом я увидал семерых мужиков, которые с покаянным видом стояли на коленях – среди них я узнал нескольких дворников*. Их окружали французские солдаты, некоторые из которых с ружьями на изготовку, чтобы их расстрелять. Я сейчас же стал всеми силами умолять полковника остановить экзекуцию. Тогда он спросил солдат, почему они хотят расстрелять этих людей. В ответ солдаты рассказали, что они были в прилегающем дворе и, когда некоторые из любопытства заглянули через стену, эти люди стали в них стрелять. Тогда полковник согласился с ними и приказал расстрелять людей. Я удвоил мои просьбы, насколько было в моих силах, и умолял полковника разрешить мне расспросить людей, почему он вели себя столь бездумно?

Те чистосердечно рассказали мне, что главный управитель* Григорий Иваныч, которого люди боялись больше, чем Демидова, приказал им стеречь дом со словами, что они должны тотчас стрелять в каждого, кто в него проникнет, и дал на это ружья и порох. Однако по отъезде управителя* первое, что сделали сторожа, было взломать вдоволь наполненные кладовую и подвал. Три дня они здесь объедались и опивались, и только на четвертый день (вторник) один из них вышел из подвала на двор – как раз в тот момент, когда солдаты выглянули из-за соседской стены. Он тут же позвал товарищей, и те, присоединившись к нему, навели свои ружья на незнакомых гостей и дали залп, не причинив, впрочем, никому вреда.