— Почему же за доктором не сходила?

Под Гурьяном жалобно заскулил стул. Понял, что жена пришла подсмотреть, в надежде захватить его вдвоем с новой инженершей.

— Нате, девки, — всплеснула руками Варвара. — Ты-то отец али нет?

Она не закрыла дверь и, переваливаясь, как разжиревшая утка, побежала к выходу. Бутов сердито фыркнул: он не любил Варвару. А Стуков лукаво глянул на Вандаловскую.

— Пойдемте, посмотрим, что с девочкой, — предложила она.

— А вы разве смекаете? — удивился Гурьян.

— Я пробовала учиться медицине, но не понравилось.

Увидев Татьяну Александровну, Варвара выронила неизменную тряпку и торопливо одернула платье. Изумленная, она не могла тронуться с места. Ленка сидела за столом и рисовала копер шахты. Вандаловская сняла пальто и подсела к ней, ласково улыбаясь.

— Ну, как головка? — она приложила к лобику ладонь. — О, да ты совсем здоровая… Читать-то умеешь?

— Умею по-печатному.

Ленка недоверчиво рассматривала незнакомую большую тетю. Острые черные глазенки выдавали, что девочке уже внушено нехорошее к ней. Но тетя была красива и добра. Ленка отворачивала от нее смуглое, похожее на Гурьяново, личико, а сама прижималась худеньким тельцем.

Варвара оправилась. Виновато взглядывая на мужа и гостью, она схватила самовар, второпях сплеснула на пол воду и налила в трубу.

— Напугала, чисто беда, — оправдывалась она. — Нудит и нудит с самого обеда.

— Ой, мама! И неправда, — запротестовала Ленка. — У меня и головка не болела, а ты нарочно.

Татьяна Александровна подняла девочку, начала подбрасывать.

Ленка визгливо хохотала, сверкая отцу глазенками.

— С ребятами очень много возни, — сказала за чаем Татьяна Александровна, держа на коленях Ленку. — Я вот такую же похоронила.

— Ааа! — сочувственно протянула Варвара. — Ох, больки эти дети.

Гурьян проводил гостью и, не взглянув на Варвару, прошел в кабинет. Там он долго шагал, стараясь отогнать нехорошие мысли к жене, а они приходили навязчиво, осаждали усталый мозг.

Рашпиндаев встречал на крыльце подходивших кучками партийцев и, размахивая руками, говорил:

— Ячейка пятой шахты не согласна с постановлением администрации… Третья и четвертая шахты нас поддерживают. Не дураки же инженеры. С самого начала люди работают здесь. Постановить не хитро, а как за это раскошеливаться.

Рядом с маленьким, порывистым Рашпиндаевым стоял вихлястый и поджарый Пеночкин, помощник заведующего пятой шахты. Лицо у него было продолговатое, бескровное, словно у человека, изнуренного постоянным недоеданием. Зато багрово-красные щеки Рашпиндаева блестели, как луженые. И черная вьющаяся бородка казалась на них не к месту приклеенной. Пеночкин сутулился и поддакивал:

— Не дело, а шарманка… Теперь, вишь, модно расширять, вот и наши туда же поперли. Клыкова мы знаем, а эти залетные спецы из столиц не первый раз пускают дым в глаза.

Шахтеры-партийцы проталкивались сквозь нарастающую гущу людей, прислушивались к агитаторам. А в дверях, опираясь рукой о косяк, глотая слова, торопливо гремел Яцков:

— Надо посмотреть еще, почему горла дерут руководители пятой. Неужели Гурьян или Бутов меньше их знают рудник. Смехота! Помощники Клыкова и Гирлана. Ха! Откуда взялись такие орлы?

Перед идущим вразвалку Стуковым расступились. Здоровались. К секретарю широкой грудью высунулся Рашпиндаев, но уловил в его озабоченных глазах недоброе для себя и осадил:

— Агитируешь, говоришь?

Стуков бросил взгляд на собравшихся и кивнул головой Яцкову.

— Тут копотят почем зря…

Яцков снизил голос и, стуча каблуками, пошел впереди секретаря к сцене, расталкивая рабочих. За столом сидели Гурьян и Бутов. Они наблюдали за шахтерами, улавливая отрывки разговоров.

— Канитель, — сказал Бутов, заметив в первом ряду озирающегося Рашпиндаева.

В зале затрещали стульями, в передних рядах гасили папиросы, откашливались. Около двери упал опрокинутый в давке щит. Места уже были заняты, и люди тесно набивались в проходах, обтирая стены, глядящие незабеленными пазами.

Стуков что-то написал на газетном клочке и поднялся. Он стоял несколько минут, утянув голову в широкие плечи. Из окна падал луч, который двоил бритую голову и скуластую щеку секретаря. Старый шахтер скользил небольшими темно-серыми глазами по знакомым лицам бородачей, будто изучал их, искал заранее ответа на вопрос, поднявший дыбом жителей рудника.

— Начинай, — подсказал Бутов.

— Время, — поддержали из задних рядов.

Газетный клок затрепетал в руке секретаря.

— Товарищи!

Шум утихал, как прокатившийся поток. Люди подвинулись ближе к сцене, нажали на рампу. И когда в тишину ворвался бронхиальный, свистящий и лающий кашель старика, Стуков оглянулся на Гурьяна, затем поднял голову и повернулся к собравшимся.

— Товарищи, вопрос один. Доклад директора Нарыкова о реконструкции Улентуя.

— Послушаем, — Рашпиндаев облизнул яркие губы, ему не сиделось. Щеки секретаря ячейки пятой шахты полыхали накаленной сковородой, а темные глаза беспокойно метались.

Гурьян вышел на средину сцены и начал говорить. Он с первых же слов зажал в кулаке памятку и забросил руки за спину. Шум умолк, и только в углу беспрестанно чихали. К потолку медленно полз пар, в помещении становилось душно. Пять сотен лиц сливались перед глазами докладчика, он старался и не мог уловить, угадать, что скажет этот руководящий отряд, без которого немыслимо провести намеченный план перестройки рудника.

И будто заранее возражая сторонникам инженера Клыкова, повышал голос.

— Поставили нас вы сами, и думаю, не для того, чтобы заметать следы рудника. Сила в вас. Сегодня вы должны сказать: выполним мы намеченную программу или нет. Я знаю, что кое-кто сучит веревки, но делается это едва ли на руку советской власти.

Директор сел, стирая пот с побуревшего лица. И только теперь спохватился, что сказал не то, что собирался. Нужно было познакомить партийную организацию с проектом расширения рудника, нужно было огласить исследовательские материалы. И директор не ошибся. Как только Стуков отделился от стула, Рашпиндаев и Пеночкин враз подняли руки.

— Нам слово.

— К порядку. У кого вопросы? — Секретарь опять строго глянул на Рашпиндаева и тут же услыхал бухнувший, как из трубы, голос Бутова:

— Ерши паршивые!

Из зала дружно подхватили:

— Дай, дай ему, Василий! Отведи душу!

— Чего умного может сказать эта мельница, — женским голосом врезался Яцков.

— Дай для очищения совести!