не хотел этого делать. Ему казалось, что, если он уничтожит фотографию и письма, из его жизни тут же уйдет что-то значимое и важное, что-то такое, чего назад уже не воротишь. И он решил не уничтожать ни писем, ни фотографий, а надежно их спрятать. Он даже придумал, куда именно спрятать, вернее – кто до поры до времени станет их надежным хранителем. Таковым должен быть охранник Гена, которого старики намедни уличили в очень нехорошем, по их стариковским понятиям, деле – наушничестве. Уж дед Пыня с его криминальным опытом знал, что Гене сказать…

Затем он вспомнил, что у него телефон Елизаветы, от которого нужно немедленно избавиться. Он встал с кровати, вышел в ночной, а потому пустой двор дома престарелых и зашвырнул телефон куда-то в темноту.

Думал ли он в ту ночь об убитой им любимой женщине? И думал, и не думал. Ему казалось, что он ее и не убивал вовсе, что ее нет на свете давным-давно, потому что он ее убил много лет назад, а вся эта ночь ему лишь смутно примерещилась в нездоровых стариковских грезах, когда лежишь и сам не знаешь, спишь ты или не спишь, или даже – жив ты или уже нет.

Внимание к своей персоне он почувствовал на следующий же день. Вроде бы ничего особенного и не случилось, но одновременно – вроде бы и случилось. С утра по дому престарелых разнеслась весть о найденной в саду мертвой Елизавете Петровне. Впрочем, никто по этому поводу особо не судачил, поскольку старики и смерть, как известно, ходят в обнимку. Сегодня умер кто-то другой, а завтра наступит твоя очередь. О чем же и рассуждать, коли это факт известный? Так – поговорили, и к обеду разговоры стихли. И уж тем более никто в смерти старухи не заподозрил самого старика.

И все же беспокойство его не покидало, а, наоборот, усиливалось. Тем более что в доме престарелых вдруг возникли два то ли следователя, то ли опера и стали приглядываться, принюхиваться и расспрашивать. Оно, конечно, так и полагалось, а все же – как знать? Вдруг он что-нибудь упустил, не предусмотрел, где-то и в чем-то наследил, и сейчас эти то ли следователи, то ли оперативники возьмут да и обратят на него свое внимание? А дальше – понятно…

В состоянии беспокойства он провел два дня и две ночи, а потом вдруг перестал бояться – будто отрезало. Им овладело тупое равнодушие к своей участи и ко всему на свете. Ему казалось, что он вовсе уже и не жив, а незаметно для себя умер. Он даже смутно начал догадываться, в какой именно миг он умер – в тот самый, когда убил свою Елизавету. И вот теперь он мертвый, и какой смысл бояться мертвому разоблачения и тюрьмы? Мертвому тюрьма не страшна…

Ну, а затем случилось то, что случилось – его поймали, и вот сейчас он сидит и рассказывает о себе, мертвом.

Старик закончил рассказывать и умолк. Какое-то время молчали и сыщики. А затем Гуров сказал:

– Значит, говоришь, шкатулка, а в ней – ничего, и только на донышке клочок картона с цифрами?

Старик молча кивнул.

– А ты не догадываешься, – спросил Гуров у старика, – что это за клочок и что это за циферки?

Старик все так же молча покачал головой.

– Так я тебе объясню. – Голос Гурова вдруг приобрел жесткость и какую-то отстраненность. – Когда человек рождается на свет, к его ногам привязывается специальная бирочка – тот самый кусочек картона или дерматина. И на нем пишутся циферки – вес, рост, время, когда ребенок родился, наверное, еще что-то такое же важное. Вот это, я думаю, и есть та самая бирочка. Для любой нормальной матери это сокровище, потому-то они его и хранят в ларцах да шкатулках. Понял теперь?

Дед Пыня и в третий раз ничего не ответил.

– Может, тебе интересно, для чего я тебе это говорю? – спросил Гуров. – Ну так я тебе объясню. Отчего же не объяснить? Это, скорее всего, та самая бирочка, которая когда-то была на ножке новорожденной девочки Нади. Ее родила Елизавета. А теперь я тебе скажу, кто отец этой девочки Нади…

Гуров достал из кармана фотографию, которую, общаясь с Надеждой, раздобыл Крячко. На фотографии были запечатлены Надежда и ее сынишка. Гуров мельком взглянул на изображение и положил фотографию на стол прямо перед глазами старика.

– Посмотри! – жестко сказал он. – Вот та самая девочка Надя с бирочкой на ноге. Уже взрослая… А рядом ее сынишка. Это твоя дочь и твой внук. Смотри внимательно. Смотри же!

Старик вначале глянул на Гурова, затем – куда-то в угол, затем опять на Гурова и лишь потом медленно взял фотографию и поднес ее к слезящимся глазам. Он смотрел на фото и менялся в лице так, что скоро оно и впрямь стало походить на лицо умершего человека.

– А ты не врешь, начальник? – тихо спросил он.

– Вру! – резко ответил Гуров. – Затем я тебя и поймал, чтобы соврать! А то зачем бы еще ты мне был нужен?

– Что ж она мне не сказала? – все тем же тихим голосом произнес он. – Я же не знал… Если бы я знал, то, может… то тогда…

– Она хотела тебе сказать, – ответил Лев Иванович. – Но только после своей смерти. И вот она мертва, и она тебе это говорит.

– После своей смерти… – сказал дед Пыня и поежился. – После своей смерти… Но почему?

– Не знаю и знать не хочу! – ответил Гуров. – Да и что тут знать? Ты и сам знаешь ответ на свой вопрос. Ведь знаешь?

– Да, – сказал старик, – да… А можно мне взять это фото… с собой?

– Бери, если хочешь, – пожал плечами Гуров. – И смотри на него. Даже молись, если умеешь.

Старик молча взял фото и бережно сунул его за пазуху. Затем он пожевал губами, поморгал и сказал, обращаясь к Гурову:

– Так ведь отберут при шмоне… Не положено… Ты бы посодействовал… чтоб не отобрали…

– Хорошо, – сухо ответил Лев Иванович.

– Спасибо, – промолвил старик скривившись, и непонятно было, то ли он улыбнулся, то ли заплакал.

– Ладно, – уже совсем иным, усталым тоном произнес Гуров. – О чем тут говорить? Что ни скажи, все будет лишнее и некстати. Федор Ильич, будь так добр, посторожи дедушку. А мы – пошептаться.

Сыщики вышли во двор дома престарелых. Гуров потянулся, расправил плечи и взглянул на небо.

– Какая тоска! – сказал он. – Сплошные тучи, и никакого просвета!

– Так ведь осень, – произнес