Проблема просачивания

Отчасти побуждение написать эту книгу проистекает из беспокойства от осознания, что мы будто бы раз за разом не можем создать строгую и надежную теорию разума. Такова точка зрения Нагеля, и я с ней согласен. В психологии никогда не было открытия или прорыва, сравнимого с открытием структуры молекулы ДНК Уотсоном и Криком. Психология проделала поразительную работу по сбору фактов и данных, но так и не установила своих фундаментальных принципов. И поэтому, как верно заметил Нагель, человек, сознание, субъективность, ценность остаются открытыми, даже таинственными вопросами и сейчас, спустя столько времени. Почему? Проблема не в том, что психология молода и незрела либо, если уж на то пошло, что естественные науки сами только-только достигают зрелого возраста. Проблема глубже и интереснее, или же, как я утверждал, человек есть эстетический феномен; он не является природным феноменом ни в одном из смыслов, которые мы можем принять как должное. Человеческие понятия порождены переплетением. Когда речь идет о восприятии, сознании, любви, сексе, памяти, теле, нет никаких фиксированных точек, никаких устоявшихся мест, с которых можно было бы начать, или путей, по которым можно было бы двигаться вперед. Проблему можно поставить иначе: в науках, которые стремятся заниматься человеком, – в отличие, скажем, от физики, – мы никогда не знаем, как стабилизировать предмет.

Но сейчас я хочу заявить, что физика тоже переплетена. И это не должно удивлять. Такие понятия физического мира, как объект, пространство, время, сила, – это тоже наши понятия, извлеченные, мог бы сказать Гуссерль, из плодородной почвы жизненного мира. Но тогда мы должны спросить: что мешает эстетическому характеру человека просочиться в естественные науки и нанести им вред? Что позволяет физике, в отличие от психологии, быть позитивной?

Итак, есть просачивание, а есть просто его возможность; первое может быть опасно, по крайней мере, для возможности подойти к некоторому вопросу естественно-научным способом; вторая безвредна и на самом деле необходима; более того, она является условием самой возможности науки.

Чтобы понять это, давайте остановимся на данной Коллингвудом оценке науки как «действующего предприятия», то есть как выгодного и хорошо управляемого бизнеса или деятельности[246]. Это полезная метафора. Во-первых, она заставляет нас вспомнить о конкретной, антропологической, живой реальности науки как человеческого занятия. С другой стороны, она позволяет понять, что в факте успеха науки нет ничего вымышленного, «конвенционального», относительного или субъективного. Мы точно знаем, что имеем в виду, когда говорим, что бизнес успешен, и ровно так же мы знаем, что имеем в виду, когда говорим, что наука работает. Наука дает понимание и практические сведения. Она лечит болезни, отправляет людей на Луну и так далее. Но успех бизнеса здесь и сейчас не является гарантией его успеха в будущем; более того, сама возможность успеха зависит от способности идти на риск и вероятность неудачи. Так и с наукой.

Итак, наука работает, и работает не вопреки тому факту, что она основана на человеческой жизни, проблематичной и являющейся предметом эстетики и философии, но благодаря этому факту. Задумаемся, что наука в действительности постоянно договаривается со своими философскими истоками. Я не имею в виду в первую очередь факты об эксплицитных мыслях и установках ученых или социологию самой науки; я не имею в виду и такие исторические соображения, как то, что естественные науки фактически сформировались как, если вам угодно, субкультура философии, и что «научный метод», если таковой действительно существует, является методом философским[247]. Я не имею в виду даже то, что у науки есть записанная в учебниках концепция собственной истории, которая обычно представляет науку так, будто она работает на фоне теории теории и развилась (возможно, благодаря революциям) из прошлой теории. Я имею в виду нечто гораздо более простое. Ученые действительно занимаются философией, пусть даже они обычно так ее не называют и пусть даже занимаются ею лишь в исключительных случаях. Размышления Эйнштейна об одновременности в рамках специальной теории относительности являются философией; более того, как заметил Витгенштейн, это исследования грамматики, то есть исследования того, что имеет смысл сказать в данном случае об одновременности. Споры об интерпретации квантовой механики и об объединении квантовой механики с общей теорией относительности имеют в целом философскую, то есть эстетическую форму (в моем понимании слова «эстетика»). Точно так же трудно рассматривать изучение времени в космологии и такие вопросы, как, например, не был ли Большой взрыв на самом деле Большим отскоком, в отрыве от философских исследований[248]. Вот еще один пример: теория струн касается перспектив «постэмпирической» науки, которая, возможно, представляет собой лишь иначе именуемую философию.

В подобных примерах интересно то, что философия возникает внутри науки и для науки. Вот почему я говорю, что наука договаривается со своими хрупкими истоками в человеческом стремлении обрести смысл и понимание. Но не менее интересно и важно подчеркнуть, что квазифилософский, интерпретационный характер некоторых проблем в физике нисколько не умаляет физику в целом и не ставит под угрозу такие общепринятые ее результаты, как, например, то, что атомы золота имеют определенное зарядовое число. Это последнее утверждение истинно, и нет точки зрения вне науки, из которой мы могли бы выступить с осмысленной критикой таких в высшей степени надежных фактов и выводов. Например, было бы нелепо утверждать, что золото на самом деле не имеет зарядового числа 79, потому что в конце концов наука – это особый культурный феномен. Утверждать так было бы попросту non sequitur, равно как и заявлять на тех же основаниях, что определенная песня на самом деле поется не в тональности ля-минор.

Думать о физике полезно как о колебании между двумя полярными состояниями. Первый полюс – это технэ; когда физика находится на этом полюсе, она является областью ясных вопросов и ответов, зоной, лишенной проблем умопостигаемости. Другой полюс – это философия, или искусство, зона эстетического отношения, где хорошими вопросами являются те, что не могут быть окончательно решены. Когда просачивание очень сильно, наука движется к полюсу философии. Именно здесь мы можем задаться вопросом о возникновении времени или, например, не был ли Большой взрыв на самом деле Большим отскоком. Но когда мы думаем о зарядовом числе золота или железа, мы движемся к другому полюсу. Здесь интерпретационные вопросы нас не волнуют. Дело в том, что физика всегда в большей или меньшей степени связана с тем или другим полюсом. Это переплетение физики и философии внутри физики подобно переплетению искусства и дизайна