бесконечно разнообразно. Существуют пространственная протяженность, текстура, тень, взаимодействие с окружением. Все, что мы можем знать, – это внешний вид, а он всегда подразумевает или отсылает не только к скрытому телу, но и к оставляемому без внимания ландшафту, ко всему, к безграничной ситуации.

Работа сознания, работа восприятия, никогда не бывает законченной и всегда является частичной, невыполненной, неполной. Подобно пловцу в бурной реке, мы действуем – смотрим, исследуем, видим, – но то, чего мы достигаем, в меньшей степени является продуктом нашей самостоятельной деятельности, чем продуктом наших обстоятельств.

Предположим, вы идете зимой по лесу. Тонкие и громоздкие деревья устремляются вверх, тянутся ввысь, их голые, похожие на дендриты ветви устремлены к небу. Они образуют массу, беспорядок, сплетение. Но некоторые выбиваются из общей массы; в ваших глазах они выглядят цельными, выделяются из общего переплетения. Их прутья образуют отдельные деревья на фоне беспорядка переплетенных ветвей. В один момент вы видите неразделенное слияние, но в следующий вы различаете деревья, и они достигают некоторой определенности. Ни о чем из этого вы не думаете. Вы не рассуждаете ни о сходстве цвета и формы, ни о соединении частей в нечто целое. Скорее, деревья сами возникают перед вашими глазами или объявляют о себе. В одно мгновение перед вами просто фон из деревьев и их частей, а в следующее они свободны, цельны и индивидуальны.

Этот заимствованный у Мерло-Понти пример вынуждает констатировать, что даже в самом эпизоде смотрения и видения присутствует некий динамизм, толчок и притяжение, вхождение в фокус и выход из него[261]. Все это не является нашим деланием, плодом нашей агентности. Мы сталкиваемся с этими силами внутри самого сознания, как сталкиваемся с физическими силами в окружающей нас природе. Это естественные силы. Это природа в сознании. Это природа прямо у себя дома. Это сопротивление в нас. Это наша природа.

Сам опыт, таким образом, является встречей с (нашей) природой и адаптацией к ней. Ибо что есть природа, как не то, что простирается перед нами, оторванная от нас, превышающая, сдерживающая и, наконец, сопротивляющаяся нашей воле, нашему намерению, нашему импульсу и нашему любопытству?

Теперь мы подходим к самому главному. Ведь эта встреча с природой, проявляющаяся в форме самого знакомого нам пассивного сопротивления – в форме сознательного опыта как такового, – и есть эстетическое противодействие. Это сама парадигма эстетического. Как я уже говорил, было бы ошибкой слишком тесно привязывать эстетику к тому, что нам нравится, – к удовольствиям или наслаждению от восприятия. Конечно, это имеет место, но это эпифеномен. Эстетическое – это постоянно продолжающийся процесс наведения неизменно неустойчивого фокуса на сущее; это вечно подверженное переоценке движение от не-видения к видению или от видения к видению иначе. Эстетическое – это хрупкая, продуктивная (но и переплетенная) активация нашего сознания как такового.

Мы одновременно активируем и встречаемся с природой и самими собой, с самими собой как природой – везде и всегда. Сознание – это эстетический феномен, а эстетическое – это наше первое, наиболее опосредованное знакомство с природой, с превосходящей нас реальностью. Но это встреча одновременно и с природой, к которой относимся и мы сами, с тем, что мы есть, с нашей природой.

Если это так, то наш собственный опыт – основной вызов, с которым мы сталкиваемся изначально, – является эстетическим, более того, в некотором смысле художественным. «Загадка загадок и то, что мы зовем Бытием», – называл его Уолт Уитмен[262]. Мы создаем себя. Мы организуем себя. И мы делаем это, по крайней мере отчасти, репрезентируя себя перед самими собой. Эта репрезентация хрупка: она никогда не уклоняется от соперничества, возможности смены аспекта или пересмотра задним числом. Она продуктивна: это работа по созданию себя, а также по созданию мира, поскольку мы изменяем себя и изменяем то, что есть для нас в самом акте. И она переплетена, поскольку мы делаем все это всегда на фоне ситуаций, в которых оказываемся, включая все, что было раньше, и все наши прошлые самопрезентации.

Может быть, верно, что мы руководствуемся стремлением к оптимальному сцеплению, как сказал Дрейфус, или ощущением того, что уместно, правильно, своего рода примитивной нормативностью, по выражению Гинзборга[263]. Но то, что уместно или кажется правильным, лишь условно, а оптимальное сцепление в конечном итоге трудноуловимо.

Итак, искусство, а в других областях – философия является нашим подлинным ответом на эту эстетическую конфронтацию с сопротивлением, то есть с природой. Каждое произведение искусства исследует некоторый канал нашей психической деятельности. Оно наводит фокус сознания на то продуктивное, но хрупкое движение, посредством которого мы приводим мир в сознание ради восприятия. Все флуктуации, движения, слияния и растворения, характерные для обычного сознания, – это материал искусства.

Когда мы говорим об искусстве и философии, мы, естественно, думаем о современном мире искусства и академической философии с ее историей. Но искусство и философия более исконны. Ведь искусство – это еще и работа самого сознания. Искусство – это наша самая непосредственная схватка с эстетической реальностью нашей природы и природы как таковой. Искусство – это наше преодоление предзаданного сопротивления бытия. Искусство – это достижение дерева и достижение нашего отношения к дереву. Искусство – это изобретение видения и изобретение языка.

Иногда утверждается, что искусство основано на законах работы мозга и по этой причине оно естественно[264]. Но такой взгляд переиначивает ситуацию. Эстетическая позиция (искусство и философия), когда ее теоретизирует нейробиолог, предполагается и принимается как должное. Эстетическая позиция является чем-то более базовым, чем наука, более базовым даже, чем практическая борьба за выживание, побуждающая животное преодолевать разрыв между «здесь» и «там», есть, чтобы не быть съеденным, строить укрытия от дождя, ветра, солнца и холода.

В последней главе я размышлял, как Нагель представляет себе научную теорию, охватывающую не только физический мир, но и все сущее, включая жизнь и сознание. Теперь мы можем понять, почему эта надежда бесплодна. Дело не только в том, что мы не можем зафиксировать себя с целью объяснения или редукции, и не только в том, что мы представляем собой эстетическую головоломку, не допускающую окончательного разрешения. Дело в том, что все сознание, даже сознание самих естествоиспытателей, подвержено калейдоскопическому смещению и слиянию, сопротивлению самой природы. Мы по природе своей вопрошатели; ответы нам только мешают. Эстетическая позиция – это первая, а также последняя позиция.

Наша изначальная и самая подлинная позиция по отношению к природе, как и к самим себе, – эстетическая. А это значит, что опыт – своего рода поэзия. Он по своей природе творческий, а