– Извините, что прерываю, но позвольте мне задать вопрос, – сказал Гамаш.

– Пожалуйста, – сказал Бовуар.

– Кто-нибудь из вас инвестировал деньги через него?

Они переглянулись, потом отрицательно покачали головой.

– Почему нет?

– Я инвестировала. Давно. Но мне казалось, что это не слишком хорошая идея – смешивать дела семейные и бизнес.

Гуго помалкивал, что было не похоже на него, а Адриенна сидела прямо, как жердь, на своем месте.

– Мадам? – обратился к ней Гамаш.

– Когда мы развелись, я, конечно, перевела мои деньги в другую фирму.

– Хотя вы и оставались друзьями.

– Ну, дружба возникла не сразу.

– Понятно. А ваши дети?

– Что – мои дети?

– Я вот думаю: у них есть какие-нибудь инвестиции, какие-нибудь деньги в доверительной собственности или сбережения на обучение? Что-нибудь такое?

– Да. У них у каждого свой счет.

– Деньги вложены через отца?

– Нет.

– Вы их тоже перевели?

– Oui.

Бовуар отметил, что ответы мадам Фурнье становятся все более короткими, а укорачивать дальше стало невозможно, и она вообще замкнулась в себе.

В комнате в самом деле наступило молчание.

Если другие следователи во время допроса давили и прессовали допрашиваемых, в особенности обнаружив слабое место, то Гамаш учил своих агентов искусству молчания.

Оно могло быть – и нередко было – гораздо более угрожающим, чем крик. Хотя и для крика находилось время и место. Но не здесь. Не сейчас.

Молчание заполнило комнату.

Гуго нервничал. Адриенна покраснела.

А Кэролайн? Кэролайн улыбнулась.

Едва заметной, мимолетной улыбкой.

Удовлетворение.

Гуго произвел было какой-то звук, но Кэролайн заставила его замолчать, издав собственный тихий звук. Что-то среднее между откашливанием и мычанием.

Брат и сестра словно понимали друг друга на каком-то первобытном уровне, где хватало хмыканья.

И опять воцарилось молчание. Обволокло их, даже молодой агент в углу занервничал.

– Чего вы хотите от меня? – спросила наконец Адриенна.

– Мы хотим знать то, что известно вам. Только и всего, – сказал Гамаш.

– Скажи им, Адриенна, – проговорил Гуго. – Уж сколько лет прошло. А они так или иначе узнают. Ничего стыдного тут нет.

– Для тебя – может быть.

И опять молчание, а взгляды всех устремлены на бывшую жену Энтони Баумгартнера.

– У моего мужа был роман с секретарем, – сказала она наконец. – В конечном счете мне все стало известно, и на этом наш брак закончился. Вот почему я забрала из его компании не только мои деньги, но и деньги детей. Забрала у него.

– И как давно это случилось? – спросил Бовуар.

– Три года назад.

– Они все еще вместе?

– Нет. Это закончилось.

– А имя секретаря? – спросил Бовуар.

– Это имеет значение?

– Может иметь. Люди иногда таят обиду. Назовите, пожалуйста, ее имя.

И опять легкая улыбка на лице Кэролайн. Мимолетная. Самодовольная. Жестокая.

– Его звали Бернар.

Бовуар вскинул брови:

– Понятно.

– Неужели? – спросила Адриенна. – Интересно, что же вам понятно? Унижение? Ложь? Сначала маленькая ложь, а потом огромная грязная ложь, которая называлась нашим браком? Я любила мужчину, который не любил, не мог любить меня. Отвечать взаимностью. Никогда не мог, он сам признался. И никогда бы не смог. Мы стояли вон там. – Она показала на камин. – Там наш брак и закончился. Ровно там. Когда я напрямую задала ему вопрос, а он признался. Даже не пытался смягчить удар. Он, казалось, испытал облегчение. У меня из-под ног ушла опора, а он испытывал облегчение. Ничего для меня. Или детей. Он просто хотел уйти, сказал он. Уйти.

– Ну, далеко он так и не ушел, правда ведь? – сказал Гуго.

– Он так и не сделал каминг-аут? – спросил Бовуар.

– Нет.

– А почему?

Адриенна уже набрала в грудь воздуха, чтобы ответить, но задумалась. Ее плечи, поднявшиеся было до ушей, медленно опустились.

Она посмотрела на Гуго, который чуть кивнул ей в знак поддержки. Она прошлась взглядом по Кэролайн, остановилась на Бовуаре.

– Не могу точно сказать. Не спрашивала у него. Если по-честному, то я испытала облегчение, когда он проявил сдержанность. Ради детей. Может быть, – добавила она, – ради меня. Понимаете, я никогда не переставала его любить. Я бы осталась с ним, если бы он захотел. Я никогда в этом никому не признавалась. Я его любила не за то, что он был нормальной ориентации, а за то, что он – Тони. – Она огляделась. – Я ненавижу эту комнату.

«Только ли комнату она ненавидит?» – подумал Гамаш.

– Прошу меня простить, – сказал старший инспектор Бовуар, уступая свое место Дюфресну. – Я вас оставляю с инспектором и старшим суперинтендантом Гамашем.

Он встал и, кивнув инспектору, перехватил взгляд Армана.

Гамаш, конечно, точно знал, что собирается сделать Бовуар. То же самое делал и он, будучи главой отдела по расследованию убийств.

Жан Ги выслушал семью. Теперь настало время встретиться с мертвецом. Или подойти к нему как можно ближе.

Бовуар шел из комнаты в комнату, заглядывал в них. Иногда заходил.

Агенты фотографировали. Брали образцы. Открывали ящики и двери кладовок.

Они кивали ему:

– Шеф.

Старший инспектор кивал им в ответ, но по большей части хранил молчание. Наблюдал. Впитывал. Не контролировал их, а фиксировал обстановку.

Он всегда испытывал странное чувство, когда без приглашения осматривал дом человека. Ему всегда казалось, что хозяин ушел только сегодня утром. Не зная, что вернуться ему не суждено. Не зная, что настал день его смерти.

В этом месте чувствовалась какая-то надежность, удобство, успокоение. Он ходил по дому, а не по захваченной территории.

Цвета здесь были приглушенные. Мягкий серо-голубой на стенах. Но были штрихи, казавшиеся чуть ли не игривыми.

Лаймово-зеленый геометрический оттиск на занавесках в хозяйской спальне. На стенах в коридоре висели старинные постеры «Экспо-67».

На стуле в спальне небрежно висела одежда. В корзинке для мусора лежали смятые салфетки. На комоде – монетки вместе с фотографией в рамочке: Баумгартнер с детьми. Мальчик и девочка.