расписание не изменили. Вот такие дела. Но билеты у них взяли, отметили, посадочные выдали, велели идти сразу на контроль вместе с чемоданами. Красноярцы уже прошли, одни они и оставались.

Шубы, дубленки, пальто, кофты, свитера, варежки, шапки, ботинки – все это надо снять, положить в здоровенные корзины, поставить на транспортер, снять с транспортера, надеть. Еще и багаж куда-то засунуть в промежутке. А машина одна, а пассажиров много, и вертелись девушки с этими шубами, не глядя уже ни на какие экраны.

Наконец, автобус подвез их к огромному ИЛ-86, кресла в три ряда, и свободных мест на рейсе нет – а они с чемоданами, и куда их девать? Стюардессы стали потихоньку затаскивать багаж в кабину пилотов. Вот бардак, удивился Антон, повалился на свое законное кресло и вырубился почти сразу. Даже воды не попросил, уже и пить не хотелось. Что было по дороге, помнил плохо, только вот покормили, да соседи толкались, в туалет выходили.

Зато в Домодедово – новое приключение. Багаж кызыльцев выносили сами пилоты через свою какую-то дверь, и только выглянули они в зал для пассажиров – к ним бдительно шмыгнула тетка в форме, пилотов обратно погнала, над багажом встала фурией. И – не отдавала, потому что не положено. Их было шестеро, таких несчастных, и тот самый столичный, что с Антоном рядом сидел. Он и шумел больше всех, и звонил куда-то по мобильнику, и удостоверением своим размахивал журналистским – ничего не помогало. Тетка сама уже почти плакала, но инструкцию нарушить не могла. И старшего не могла вызвать, отлучился он куда-то. Смешно – вот будь они террористы, сто раз бы взорвали все к едрене фене.

Антон не скандалил, просто присел у стеночки, наблюдая суетливую жизнь большого города. Неприветливо, да. Сурово. Ну, другого и не ожидал. Наконец, через час сплошного скандала пришла милиция, отвела их с багажом в отделение, там какой-то смурной майор спросил, в чем дело, ничего не стал смотреть и всех отпустил.

Измученные, пошли они к автобусу (говорят, был еще какой-то скоростной поезд, но дороже), и уже на самом выходе из аэропорта налетел на Антона какой-то долговязый парень в дурацкой шапочке, чуть с ног не сшиб, схватился за его куртку, потом извинялся и хлопал по плечу. Придурок, одно слово.

А в автобусе, когда поплыли за окнами заснеженные деревья, дороги, такой русский и забытый пейзаж, понял Антон, что теперь он – на Родине. Не слишком гостеприимной, но своей, своей навсегда… Да, кстати, не худо бы проверить, паспорт, деньги – на месте? Паспорт – да, и деньги российские на дорогу тоже, а доллары…

Он обшарил карманы, и второй раз, и третий, и это было уже явно бесполезно: он же помнил, где они лежали. И теперь их там не было. И даже лица того долговязого не мог вспомнить, такое оно неприметное, и шапка натянута по самые глаза…

Фарт, он суеты не любит. Если повезло – радуйся жизни и не проси себе лишнего. После Домодедова – гулять надо было, жизни радоваться. Нет же, потянулся…

«Франклин» вместе с собратьями, такими же «франклинами», лежал во внутреннем кармане Дюхиной куртки, а довольный жизнью Дюха выходил из такси у станции метро. Нет, на метро он ехать не собирался, просто жила тут одна. Вот как раз к ней. Позвонил ей по мобиле еще из такси, готовься, мол, все такое, отметим успешный бизнес. В самом деле, бизнес некислый сегодня получился!

Идти здесь пять минут, но у метро киоски, не с пустыми же к ней руками. Или вот в супермаркет завернуть… Киоски быстрее, но шику больше в супермаркете. И вообще, может, поменять одного «франклина», а то рублей маловато?

Пока он топтался перед рядами киосков, выплыла эта бабулька. Не совсем еще старая, но такая уже, пенсионного вида. Печенье какое-то покупала, как раз перед Дюхиным носом. И деньги – вытащила, отслюнила полтинник и так небрежно сунула остальное в свою кошелку, у всех на виду…

Эх, Дюха-Дюха, ведь шептал же тебе голос: стой, хватит на сегодня! Но таких учить надо, это ему накрепко запало, и руки, руки сами пошли гулять…

– Ах ты! – заревело у него над ухом, а еще раньше того вздернуло левую руку вверх, да так, что искры из глаз посыпались. – У бабки, последнее!

– Бат-тюшки! Да что ж деется-то! – заверещала бабка, ощупывая разрезанную свою кошелку, но не успел Дюха вытащить деньги, нет, не успел, а вот бритва уже валялась на земле, и как ни выворачивали руку, успел, успел он пхнуть ее ботинком в сторону.

– Пусти, ты чего! – запоздало заголосил Дюха, все еще не видя обидчика.

– Деньги проверь, мамаша, – спокойно отозвался тот же голос над левым ухом, а справа ему ответил другой, похожий:

– И как ты его углядел, Андроныч?

– Да ведь с той командировки привычка у меня – смотрю в толпе, кто где руки держит.

Дюхе стало нехорошо, и злился на себя самого, зачем полез к бабке.

– Ой, сынки, деньги-то вот они, хотел вытащить, гад, ридикюль вон порезал! – заголосила бабка.

– Не я это, не докажешь, – привычно огрызнулся Дюха, но левая рука все еще была заломлена, тут особенно не повыступаешь.

– Пойдем, пойдем, – мрачно сказал невидимый Андроныч и потащил его прочь от киоска. – И вы, мамаша, с нами пройдите.

– Не докажешь! – взвыл Дюха от боли и обиды.

– Пойдем. – Андроныч уверенно тянул его в сторону, и Дюха подумал, что где-то здесь, во дворах, должно скрываться неизвестное ему пока отделение милиции. Так-то оно все вроде бы ничего, но вот пачка купюр в кармане куртки… Не докажут, конечно, а вот отобрать – запросто.

– Ой, спасибо, сынки, – причитала бабка, – ридикюль-то он спортил, пусть компенсирует…

– Ридикюлю твоему – три копейки цена, – прохрипел Дюха.

– А моральный ущерб? – не унималась бабка и даже забежала вперед, чтобы взглянуть ему в глаза. Бабка как бабка, совковая, противная. – Ответишь, голубчик, за все ответишь!

– Не докажешь, – снова коротко бросил Дюха.

Его завели во двор, толчком поставили к стене, так что чуть не разбили лицо о кирпич, ударили по голени ботинком, чтобы раздвинул ноги, а руки распластали по кирпичу, и левая все еще была зажата в железных тисках.

– Больно, пусти! – дернулся Дюха, но Андроныч явно рассчитывал движения именно так, чтобы с избытком, чтобы больно, чтобы показать свою силу над беспомощным Дюхой.

– Пусти, ты что, ты кто такой ваще, ты не докажешь ни хрена! – заголосил он.

– Чего я не докажу? – спокойно спросил