нашего мировоззрения. Он не скрывает, что боится бесконечности, и сообщает о намерениях общества проинтегрировать ее или обнести стеной – нам такая реакция кажется исключительно глупой или истеричной. Однако в неведении, если бы его можно было себе вернуть, Д-503, вероятно, обрел бы временное счастье.

Вместо того чтобы оставить уголок карты пустым, мы рисуем там пухлощеких херувимов, чтобы лучше скрыть от самих себя собственное неведение. В отличие от Подпольного человека, Великий Инквизитор Достоевского утверждает, что люди в большинстве своем противятся свободе и предпочли бы, чтобы познание для них было довершено («кончено крепко» [Достоевский 1976: 229]) именно таким образом. Далее он демонстрирует, как организованная религия удовлетворила эту потребность с помощью имеющегося запаса жестких догм – в этом и состоит эмоциональная притягательность религиозных верований, истинная человеческая универсалия. По оценке антрополога Э. Ф. К. Уоллеса, за последние 60 000 лет человечество породило около 100 000 религий (см. [Уилсон 2015: 245]), так что вполне естественно, что по меньшей мере некоторые из них основывались отнюдь не на фактической точности проповедуемых ими воззрений.

Ни одно общество в истории не могло долго обходиться без веры, из чего Уилсон делает вывод, что людям свойственна мощная, по сути биологическая, потребность в вере. Адаптивное значение нашего легковерия очевидно: оно способствует распространению религий, которые, в свою очередь, способствуют сплочению группы, а следовательно, ее выживанию. Можно было бы сравнить жизнеспособность религиозных и атеистических обществ, если бы мы располагали для сравнения достаточно долговечными нерелигиозными группами. Печальная история Французской революции и социалистического блока свидетельствует о социально пагубных последствиях скептицизма.

Иллюзии тем более влиятельны, когда они навязаны в форме религии. Как отмечает Э. С. Рабкин, Единое Государство соответствует перевернутому изображению Нового Иерусалима в Откровении [Rabkin 1986]. Р. Грегг и Ж. Хетени находят в романе и его персонажах многочисленные библейские параллели [Gregg 1988; Хетени 1987]. Подобно новой светской религии марксизма, идеология Единого Государства претендует на всеохватность, совершенную гармонию и прежде всего определенность. Светский бог – та же таблица умножения, которая «не ошибается» [182]. Кроме того, эта религия совсем рядом – «здесь, внизу, с нами» [183].

Производство подобных осязаемых чудес, как утверждает Великий инквизитор, вынуждает верить; именно на них простые люди хотели бы обменять свою свободу и именно их отказывается творить настоящий Иисус, во всяком случае, по мнению Достоевского. Замятин также призывает своих еретиков вырваться из порочных кругов догмы, размышлять самостоятельно и непредсказуемо. Точно так же, по мнению обоих писателей, то, что верующие придерживаются навязанного образа мыслей, не делает им чести – это, напротив, равносильно смерти.

4. Встреча со смертью

Естественная смерть в романе отсутствует. Единое Государство как будто изъяло ее, как и рождение, из бытия большинства нумеров; Д-503 ни разу о ней не упоминает. Тем не менее она должна существовать, потому что персонажи стареют: мы встречаем морщинистую старуху в Древнем Доме, пожилую Ю. В последние десятилетия многие ученые, в частности Р. Карсон, сделали те же выводы относительно современных западных обществ: мы изгнали смерть из своей повседневной жизни. В результате у нас искаженное представление о смертности человека. Для предыдущих поколений непосредственное лицезрение смерти родственника было частью нормального жизненного опыта. Традиционные религии неустанно напоминают нам: «Покайтесь сегодня, ибо завтра мы умрем», призывая наилучшим образом использовать ограниченное время, которым мы располагаем. В обществах охотников-собирателей смерть обычно включена в проживаемую жизнь, которая, в свою очередь, рассматривается некоторыми группами как перерыв в более обширном опыте существования в иных мирах [Коппег 1982:350–351]. Вера в духов и призраков – еще одна человеческая универсалия – выполняет примерно ту же функцию, позволяя предположить, что у нас есть психологическая потребность в смерти.

Словно в противовес регламентированной стерильности режима, роман, как ни странно, изобилует описаниями смерти, преимущественно насильственной. По ходу сюжета люди гибнут в результате аварий на производстве, гражданских беспорядков и публичных казней. Более того, персонажи много говорят о смерти. В текст постоянно вторгаются болезненно мрачные образы. Таково приведенное Д-503 невеселое сравнение голосования в День Единогласия с последним вздохом человека перед смертью [234]. Учитывая опасность, которую представляет для его личности «эдиповский» роман с 1-330, интересно, что Д-503 то и дело сравнивает любовь и – на средневековый манер – секс со смертью [229]. Д-503 напоминает читателю, что обе стороны скоро умрут. В начале 32-й записи он спрашивает:

Верите ли вы в то, что вы умрете? «Да, человек – смертен, я – человек: следовательно…» Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, – будут желтые, ледяные…

Нет: конечно, не верите – и оттого до сих пор не прыгнули с десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу, бреетесь, улыбаетесь, пишете… [263].

На тот момент это наблюдение справедливо и для самого Д-503. Он не один так думает, ибо 1-330 также говорит о неизбежности смерти [256] – хотя, опять же, если Д-503 – бог текста, то это его собственные слова.

Д-503 постоянно возвращается к этой идее, как будто сам готовится подчиниться воле к смерти. После того как 1-330 искушает его, он завершает десятую запись словами: «Я гибну» [176]. В своем желании смерти Д-503 заходит все дальше. В День Единогласия он выражает готовность быть казненным: «Пусть потом конец – пусть!» [232]. Позже он представляет себе, как происходит эта казнь в «грозной Машине Благодетеля» [257]. Он наблюдает, как безропотно идет на казнь осужденный [170]. После встречи с Благодетелем герой (в весьма уместном для этого возрасте, ему 32 года) пытается представить себе, каково это – быть пригвожденным к кресту – странная фантазия, вызванная, скорее всего, разглагольствованиями Благодетеля о Голгофе [281–282, 283]. При этом Д-503 неоднократно репетирует свою смерть. Это происходит при каждом его незаконном свидании с 1-330, при оплодотворении 0-90 – ведь это преступление, караемое смертной казнью, – при возвращении в зеркальный шкаф, где он «умер» [201]. Взяв наконец свою судьбу в собственные руки, он признается S-4711, что всегда хотел погибнуть [291]. В конце концов ему это удается, но только до определенной степени – по этому поводу еще многое можно сказать.

На протяжении всего романа Д-503 вовлекает читателя в непрерывное перетягивание каната, то и дело выражая желание вернуться к жизни, полностью подчиненной диктату Единого Государства. В этом он видит некую форму смерти, которую