«Ум у Сонечки никогда не ложился спать. “Спи, глазок, спи, другой…” а третий не спал…» Ум у Марины Ивановны никогда не ложился спать… Он зорко следил за всем происходящим, наблюдая и за тем, кем увлекается она, и ведя наблюдения и за ней самой. Он третий в той игре, он сторонний наблюдатель!

«Бог хочет сделать меня – Богом или поэтом, – а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что он не прав. И Бог, усмехнувшись, отпускает: “Пойди, поживи”… Так он меня отпустил к Вам на часочек…»

Так и ее ум отпускает ее на часок, но только на часок… А затем вступает в бой и отбивает ее у чувства! «Чувство у меня всегда было умное, то есть зрячее, поэтому всю жизнь упреки: Вы не чувствуете, Вы рассуждаете…»

«В каждой моей игре – ставкой всегда была – я… И проигрыш всегда был – мой: я себя другому всегда проигрывала, но так как Я была безмерная моя душа, то этого другому было – много – и часто ставка оставалась на столе или – или смахивалась локтем под стол…»

И как она боится этого своего много, своей безмерности в мире мер, когда, наконец, поймет, что людям этого не надо, что это их ошеломляет, пугает, что люди хотят совсем иного в жизни. И как она пытается предостеречь и уберечь их от безмерности своей!

«Не удивляйтесь гигантскости моего шага к Вам, у меня нет другого… только не пугайтесь и не подломитесь и не усомнитесь…»

Это она пишет Анатолию Штейгеру, а Вере Буниной:

«Не бойтесь моего жара к Вам, переносите его со спокойствием природы – стихов – музыки, знающих род этого жара и его истоки…»

И ей же:

«Знаю еще, что могла бы любить Вас в тысячу раз больше, чем люблю, но – слава Богу! – я сразу остановилась, с первого, нет – до первого шагу не дала себе ходу, не отъехав – решила: приехала.

Вы – может быть – мой первый разумный поступок за жизнь…»

И Татьяне Кваниной:

«Таня! Не бойтесь меня. Не думайте, что я умная, не знаю что́ еще и т. д. и т. д. и т. д. (подставьте все свои страхи)…»

И Бахраху:

«Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются теми размерами чувств, которые во мне возбуждают, они делают тройную ошибку: не они – не во мне – не размеры. Просто безмерность, встающая на их пути. И они, м.б., правы в одном только: в чувстве ужаса…»

И как эта безмерность и в дружбе, и в любви мешает ей самой! И как она отлично понимает, что «сильные потоки сверх рта и мимо рук…»

И вечная неутоленность жажды… И, в общем-то, всегда несчастна, разочарована, обижена… И как, все зная и понимая, она не может совладать с собой, ей некуда деваться от себя самой. Она такая, какою создала ее природа, Господь Бог, и, как ни пытается она «нахлобучить гасильник» на свои чувства, они все с той же безудержной страстью вспыхивают каждый раз…

«…От чего Вы в жизни излечились, чему научились? Ни от чего. Ни чему. И вся я к Вам этому живой пример…

В который раз? И разве я не знаю, что все кончится, и разве я верю, что (это во мне к Вам) когда-нибудь кончится, когда-нибудь меня отпустит и что я от Вас опустею: стану опять пустым – и холодным – и свободным домом: domaine…»[62]

И снова – в который раз! – она в полете, увлечена, и снова письма каждый день через границу, в горы, в Швейцарию, где в туберкулезном санатории некто Анатолий Штейгер, который когда-то где-то на каком-то из ее вечеров промелькнул и которого она не запомнила, не разглядела, но он ее окликнул, прислал письмо, он болен, у него туберкулез, он очень молод, он моложе Марины Ивановны на пятнадцать лет, и он, конечно же, пишет стихи и, конечно же, разбитая любовь, и он несчастен… И Марина Ивановна ринулась его спасать.

И письмо за письмом из маленького городка Moret в Савойе, где протекает речка Loing, где старинный замок, увитый плющом, где она проводит летние месяцы с Муром в 1936 году.

«Я – годы – по-моему восемь лет – живу в абсолютном равнодушии, т. е. очень любя того и другого и третьего, делая для них все, что могу, потому что надо же, чтобы кто-нибудь делал, но без всякой личной радости – и боли: уезжают в Россию – провожаю, приходят в гости – угощаю.

Вы своим письмом пробили мою ледяную коросту, под которой сразу оказалась моя родная живая бездна…»

Последние годы у Марины Ивановны почти нет лирических стихов – она пишет прозу, пишет поэму «Перекоп», поэму «О Царской Семье», «Стихи к Пушкину», «Оду пешему ходу». «Стихи к сыну», «Читателям газет» и другие стихи, но лирики нет. А теперь – снова…

И она уже так вовлечена, что помчалась бы в Швейцарию, где он, благо до границы всего-то двадцать пять верст, но у нее нет с собой заграничного паспорта, и с нею Мур, и ей не на кого его оставить. Она не может осуществить этой поездки, а когда осенью она наконец сообщает ему, что все налажено и в феврале она приедет, то выясняется, что надобы, той надобы, которая ей вообразилась, вовсе не было и нет… И те письма его к ней писались просто от тоски, и что мечтает он вовсе не о встрече с ней, а о встрече с Монпарнасом и Парижем…

«На это я ответила – правдой моего существа. Что нам не по дороге: что моя дорога – и ко мне дорога – уединенная. И все о Монпарнасе. И все о душевной немощи, с которой мне нечего делать.