— Ничего, если я побуду так немного?

— Ничего, но мне скоро надо одеваться.

Помолчав, Лина заговорила снова, как бы возвращаясь к прерванному разговору:

Какая ты глупышка… Что тебе от этого будет? Ты сама мне сказала, что не будь ты замужем, то ничего не имела бы против.

Может быть, я так и сказала, — ответила Джулия почти кокетливо, — чтобы не обидеть тебя… и потом, я замужем.

Подглядывавший Марчелло увидел, как Лина, продолжая говорить, разняла руки, обнимавшие Джулию, и ее ладонь медленно, настойчиво заскользила вверх по бедру Джулии, отводя кромку полотенца.

"Замужем"… — проговорила Лина с подчеркнутым сарказмом, не прекращая медленную ласку. — Надо еще посмотреть, за кем.

Мне он нравится, — возразила Джулия. Рука Лины нерешительно и вкрадчиво, словно змеиная головка, подбиралась теперь к обнажившемуся лобку Джулии. Но Джулия взяла ее за запястье и решительно отвела руку вниз, добавив снисходительно, словно гувернантка, ворчащая на неугомонного ребенка: — Не думай, что я не вижу, что ты делаешь.

Лина схватила руку Джулии, начала целовать ее тихо, задумчиво и всякий раз, словно собака, терлась о ладонь. Затем произнесла с нежностью, словно выдохнула:

— Ах ты, дурочка.

Последовало долгое молчание. Сосредоточенная страсть, сквозившая в каждом жесте Лины, поразительно контрастировала с рассеянностью и равнодушием Джулии, которая не казалась теперь даже любопытной и, хотя позволяла Лине целовать и ласкать свою руку, поглядывала вокруг, словно ища какой-нибудь предлог. Наконец она отняла руку и собралась встать, сказав:

— Ну, теперь мне в самом деле пора одеваться.

Лина проворно вскочила на ноги и воскликнула:

— Не двигайся… скажи мне только, где твои вещи… я сама тебя одену.

Выпрямившись, стоя спиной к двери, она полностью закрывала Джулию. Марчелло услышал, как жена со смехом сказала:

— Ты хочешь быть и моей горничной…

Какая тебе разница?.. Тебе все равно, а мне это так приятно!

Нет, я оденусь сама. — Из-за одетой Лины, словно раздвоившись, показалась совершенно голая Джулия, прошла на цыпочках перед глазами Марчелло и исчезла в глубине комнаты. Потом донесся ее голос: — Прошу тебя, не смотри на меня… отвернись… я тебя стесняюсь.

— Стесняешься меня?.. Но я ведь тоже женщина.

Это так говорится, что ты женщина… но смотришь ты на меня, как смотрят мужчины.

— Тогда скажи прямо: ты хочешь, чтобы я ушла?

— Нет, останься, но не смотри на меня.

Да я не смотрю на тебя, глупенькая… Очень мне нужно смотреть на тебя!

Не сердись… пойми меня: если бы ты не начала со мной так говорить, я бы теперь не стеснялась, и ты могла бы смотреть на меня сколько угодно. — Эти слова Джулия произнесла приглушенным голосом, словно в эту минуту натягивала через голову платье.

— Хочешь, я тебе помогу?

— О господи, если тебе этого действительно так хочется…

Решительно, но с неуверенностью в движениях, колеблясь, но вместе с тем держась вызывающе, воодушевленная, но и униженная Лина на мгновение показалась перед Марчелло, направляясь в ту часть комнаты, откуда доносился голос Джулии. Последовало молчание, потом Джулия воскликнула нетерпеливо, но враждебно:

— Фу, до чего же ты надоедлива!

Лина ничего не отвечала. Свет от лампы падал на пустую кровать, освещая углубление, оставленное Джулией, завернутой в мокрое полотенце. Марчелло отпрянул от замочной скважины и снова вышел в коридор.

Отойдя на несколько шагов от двери, он увидел, что в удивлении и смятении, сам того не замечая, сделал много значительный жест: машинально смял гардению, которую ему дал старик и которую он предназначал для Лины. Он уронил цветок на ковер и направился к лестнице. Марчелло спустился на первый этаж и вышел на набережную в неверном, туманном свете сумерек. Уже зажглись огни — белые, повисшие гроздьями на дальних мостах, желтые спаренные — машин, красные прямоугольные — окон, и ночь поднималась как темный дым к зеленому безмятежному небу из-за черных силуэтов шпилей и крыш на противоположном берегу. Марчелло подошел к парапету, облокотился о него и стал смотреть вниз на почерневшую Сену, которая теперь, казалось, несла в своих мутных водах полоски самоцветов и бриллиантовые круги. То, что он испытывал, было больше похоже на смертельный покой, наступающий после катастрофы, чем на смятение, царящее во время ее. Сегодня днем, в течение нескольких часов, он верил в любовь, а теперь оказался втянутым в мир беспорядочный и черствый, где настоящая любовь не имела цены, а важна была только чувственность, от самой естественной и обычной до самой чудовищной и невероятной. Разумеется, Лина не любила его, как не было любовью то, что она испытывала к Джулии, как не было любви и в его отношениях с женой, и, может быть, даже Джулия, столь снисходительная, почти соблазнявшаяся на предложения Лины, не любила его по-настоящему. В этом блистающем и непонятном мире, похожем на грозовые сумерки, сомнительные фигуры мужчин-женщин и женщин- мужчин скрещивались, раздваивались, смешивая свою двойственность, и словно намекали на некую двусмысленность, связанную, как ему казалось, с его судьбой и с абсолютной невозможностью уйти от нее. Любви не существовало, и только поэтому он мог бы быть тем, кем был до сих пор. Теперь ему надо довести до конца порученное дело, настойчиво постараться создать семью с непредсказуемой, подчиняющейся животным инстинктам Джулией. Это и была нормальность. Вне ее — все было сумятица и произвол.

К подобному поведению его толкала и наступившая в отношениях с Линой ясность. Она презирала его и, возможно, ненавидела, как уже заявила ему, когда была еще искренна. Но, чтобы не прервать отношений с ним и тем самым не лишиться возможности видеть Джулию, которой она увлеклась, Лина сумела притвориться влюбленной в него. Марчелло понимал теперь, что может ждать от нее даже понимания или жалости, и перед этой враждебностью, непоправимой, окончательной, закованной в броню сексуальной ненормальности, перед политической антипатией и нравственным презрением он испытывал беспомощность и острую боль. Так очаровавший его сияющий лоб — такой чистый и умный — никогда не склонится над ним, чтобы ласково согреть и успокоить. Он вспомнил, что, увидев, как она прижимается лицом к коленям Джулии, испытал то же чувство оскверненности, как и тогда в С., когда заметил, что проститутка Луиза позволяет Орландо обнимать себя. Пока Марчелло размышлял об этом, стемнело. Он отошел от парапета и направился к гостинице. Он вернулся вовремя и успел заметить белую фигуру выходившей Лины, поспешно направлявшейся к автомобилю, стоявшему неподалеку у тротуара. Его поразил ее довольный и вместе с тем вороватый вид, она была похожа на куницу или ласку, которая выскользнула из курятника, унося с собой добычу. Она совсем не была похожа на человека, которого отвергли. Быть может, Лине удалось вырвать у Джулии какое-нибудь обещание. А может быть, Джулия из усталости или чувственной пассивности позволила Лине какую-нибудь ласку, которая ничего не значила для самой Джулии, такой снисходительной к себе и окружающим, но которая для Лины была драгоценна. Тем временем женщина открыла дверцу и уселась сперва вдоль сиденья, а затем подобрала ноги. Она проехала мимо, и Марчелло увидел в профиль ее красивое гордое тонкое лицо. Машина удалилась, и он вернулся в гостиницу.