– Есть в океане такая рыба, называется хек. Редко кому удаётся эту рыбу поймать, но если уж кто поймает, – товарищ капитан Немов лукаво глянул на хозяйничавшую за камбузным столом Любовь Павловну, следя за её ловкими пальцами, режущими чайную колбасу кружочками и накладывающими их на тарелку с кусками хлеба, – то считай, что он поймал своё счастье.

– А вы? – спросил Щелчков товарища капитана Немова. – Вы когда-нибудь эту рыбу видели?

– Я? – Товарищ капитан улыбнулся и, подойдя к аквариуму, занимавшему четверть камбуза, легонько постучал по стеклу: – Люба, рыбонька моя, цып-цып-цып!

Из-за жидких мочалок водорослей показались два рыбьих глаза и усеянная зубами пасть.

– Подожди, красавица, я сейчас…

Капитан отошёл к столу, взял с тарелки приготовленный бутерброд и под хищный взгляд из аквариума вернулся к своему чуду-юду. Бутерброд был съеден мгновенно. Рыба тыкалась в стеклянную стенку и требовала себе добавки. Что-то в её рыбьих манерах напомнило мне нашу соседку, только вслух я этого не сказал, не хотел никого обидеть.

– Вот она у меня какая.

Товарищ капитан Немов играючи погрозил ей пальцем, затем жестом пригласил всех к столу.

Лимонад был уже налит, чайная колбаса нарезана, принесённые дядей Колей ландыши пахли летом, праздником и каникулами, до которых оставалась неделя.

– Первый тост за моих друзей. Если бы, ребята, не вы, – тут товарищ капитан Немов коротко кивнул в нашу сторону, – и не ты, Николай Игнатьич, – дядя Коля скромно потупился, ткнувшись носом в стакан с напитком, – мы бы вряд ли собрались здесь сегодня. Так что, друзья, за вас! За помощь, которую вы мне оказали!

Стакан в руке товарища капитана со звоном обошёл всех по кругу.

Ситро ударило пузырьками в нёбо, и я решился задать вопрос:

– А нас вы с собой возьмёте?

– Почему не возьму? Возьму. Только не в этот раз. – Товарищ капитан Немов виновато развёл руками. – Как бы это вам объяснить доходчивее… – Он немного пригубил из стакана, поперхнулся, и щёки его зарделись. – В общем, мы с моей любовью… то есть Любовью Павловной отправляемся сегодня вдвоём. Путешествие наше, как бы это сказать…

Он замялся, потеряв слово.

– Свадебное, – подсказал дядя Коля и хитровато подмигнул нам. Затем наполнил стаканы доверху, поднялся и торжественно произнёс: – За дружбу мы уже выпили. Предлагаю тост за любовь.

– Ваня, – Любовь Павловна повернулась к товарищу капитану Немову, заедающему ситро бутербродом, – а давай Николая Игнатьича мы возьмём с собой?

– Нет уж! – Дядя Коля замотал головой. – Видел я ваш берег турецкий. Комары и те там не водятся, а какая без комаров жизнь. – Дядя Коля подмигнул нам опять. – И потом, на кого ж я базу свою оставлю? Не на Лёшку же, который чайную колбасу от любительской отличить не может. Нетушки, давайте уж без меня.

Я сидел за капитанским столом и чувствовал: чего-то мне не хватает. И лимонада выпил вроде от пуза, и бутербродов съел на четыре больше, чем Шкипидаров, и в плаванье нас взять обещали. Наконец до меня дошло. Спикосрак! Уйдёт товарищ капитан в плаванье, кто же будет нас тогда выручать?

Должно быть, мой безмолвный вопрос слишком крупно отпечатался у меня на лбу, потому что товарищ капитан Немов вдруг внимательно взглянул на меня.

«Думаю, что тебе он больше не нужен», – сказали его глаза.

Я подумал-подумал и согласился.

Женька

Его волосы были рыжие, как на закате медь. Шапки их не любили, гребешки боялись пуще огня, а Женька волосами гордился.

Они горели рыжей горой над плоским асфальтом улицы, они дразнили глаза прохожих, они солнцем плавали над толпой, восхищая её и возмущая.

Грязный милицейский «козёл», который пасся возле сквера у гастронома, всякий раз совал свою морду в медно-рыжую Женькину жизнь. «Козла» дразнил этот цвет. «Козёл» его ненавидел. «Козёл» ему мстил, штрафуя и обривая наголо. Он напускал на Женьку свору комсомольцев-оперотрядовцев – все с зубами навыкате и профилем Железного Феликса, вытатуированным на сердце.

Женька от ментов отворачивался. Он был к ним равнодушен. Ему не было никакого дела до оравы блеющих козлонавтов, до Грома, местного участкового с идиотским прозвищем Пистолет, до окружающих его алкашей, фарцовщиков, попрошаек и прочего пёстрого населения сумасшедшего городского улья.

Он жил своей жизнью, Женька. Она была у него одна, и он хотел прожить её так, чтобы ему меньше мешали. И он прожил её так.

Когда Женька умер, а умер он весело и с улыбкой, лет ему исполнилось двадцать пять. Капля крови под левым соском темнела, как родимое пятнышко, и пулю, вошедшую ровно в сердце, так и не отыскали. Гром, стрелявший из своего «макарова», был не такой дурак, чтобы заряжать пистолет шестой заповедью Моисеевой.

Коротенький рассказ о Женькиной смерти фантастичен и ненаучен. Но такова уж наша действительность, что любая отечественная фантастика, любая дьявольщина и гробовщина в ней неотделимы от жизни, и трудно подчас сказать, кто кого породил: фантастика ли жизнь нашу? жизнь ли наша фантастику? Или они как душа и тело, которые попробуй-ка разними.

Женька… Фамилию его я не знал. Никто не знал, я спрашивал многих. Даже Грома спросил, но Гром, сука изрядная, уже знать ничего не знает. Из ментов Грома погнали. Но пожалели, медэкспертиза выявила (когда Грома проверяли на невменяемость) срастание мозговых полушарий и диффузию серого вещества. Так что срока решили ему не вешать, а пристроили приёмщиком стеклотары в подвале на 4-й Красноармейской. Тоже местная власть, чтоб её.

Жил Женька один. То есть в коммуналке, когда в коридоре воскресным утром выстраивалась очередь опорожняться, народу набиралось прилично. Конечно, не как в Мавзолей, но человек десять – двенадцать выстраивалось всегда. В зависимости от масштабов субботней пьянки.

Сам Женька не пил. Просто не пил, не хотел. Женьку блевать тянуло от одного лишь вида похмельной воскресной очереди: опухших до посинения пролетариев, мелких конторских служащих и их жёваных-пережёваных от рожи до задницы спутниц. Особенно пугали его сдувшиеся синие титьки, вываливающиеся из-под махровых халатов.

Женькина комнатка, узкая, как челнок, окнами выплывала на двор, на плоскую крышу сарая, завалившегося по ветхости на забор. За забором