пару годков – все, на учет и на волю, а там твори что хочешь. Что ждет Алису? И… что делать самому?

– Ты только не психуй, хорошо? – Лешка опасливо втягивает носом воздух, будто чуя запах гнева. – Это того не стоит. Во-первых, найдем, как ее упаковать получше, в законодательстве же есть кое-какие варианты. А во-вторых… нужно дальше жить. Жалко такую даровитую чувиху, как твоя Варвара. Но…

– Постараюсь. – Только на это хватает голоса да на смешок из-за «даровитой чувихи». Даже про «варианты» уточнять сейчас не хочется, сил нет. – Спасибо, Лех. Не…

– Ты мне поверь, со всем можно жить дальше. Сложно, но можно.

Вздыхают почти хором, будто без году старики, и от этой синхронности неловко хмыкают, тоже вместе – ну прямо ситком, еще бы за кадром кто-нибудь заржал. Замолкают. Было бы это так легко – дальше жить, не было бы несправедливости, злобы… холодного жжения внутри, будто азотом по бородавке. Впрочем, последнее-то можно прогнать. Надежный способ есть, утром помог.

– Покурим не на ходу, а? – Рука уже вылавливает из бардачка приветливо шуршащего «Капитана». – Есть минут пять лишних. Передохнем.

– Ну давай… – Лешка наблюдает за каждым движением, нервно как-то. Неужели ждет срыва? Какого, интересно? Мата? Битья головой о предметы? Жалоб, а то и угроз в пустоту?

Зажигалка с рыжей чертовкой чиркает, фантомный шоколад сластит губы, раковый дым с готовностью согревает нутро и расслабляет мозги. Прав Лешка, прав… Не стоит даже думать о жести. Не потому, что по-своему жалко всех этих юных гражданских мышат, не видевших в жизни ни одного расчлененного трупа, но все равно мнящих себя великомучениками эпохи. Не потому, что закон есть закон. И даже не потому, что, если поймают на этой самой «жести», весь отдел, и Лешка, и мама не отмоются. Просто… нет смысла. Исчезла Ванилла, Варвара, Варя. Замолчали солнечные волки. Написать бы – будь хоть какой литературный дар – самому книгу, странный и злой роман о мире, в котором с убийством убийцы жертвы его бы воскресали. Жизнь за смерть. Да, хорошее было бы название, «Жизнь за смерть». Надо Лешке рассказать. Забавно же и, как бы сказал Джинсов, терапевтично. Но пока это просто книга, даже не существующая, а реальность другая. И нет в ней смысла плодить мертвецов.

– Лех, держи… – После трех затяжек Дмитрий, спохватившись, протягивает ему сигарету. – Тут фильтр мразотный какой-то, накаляется быстро и плющится.

Лешка, продолжая напряженно как-то, едва ли не обреченно смотреть, бормочет: «Спасибо». Протягивает руку. Берет сигарету, вставляет меж губ, но движения все то ли сонные, то ли…

– Лех?..

Еще до первой затяжки его сотрясает, блеснувшие глаза жмурятся. Судорожное это движение головы и плеч откуда-то знакомо, но вспоминается не сразу. Всплывает догадка лишь через несколько раскаленных добела душных секунд – когда сигарета падает, когда прожигает кресло, когда сам Лешка, зажав рукой рот, вылетает из машины.

«Не трогайте, не смейте ко мне лезть, не…»

Из окна видно, как Лешка сгибается, уперев руки в колени. Волосы падают на лицо и закрывают почти всё. Честнее отвернуться, поскорее. Подождать, опять перебравшись на водительское место и прислонившись в трупном изнеможении лбом к рулю. Вдох. Выдох. Счет до десяти. Все нормально, просто Лешка слишком хорошо знал, о чем говорит.

«Ты мне поверь, со всем можно жить дальше. Сложно, но можно».

До десяти. И снова. И еще. Сколько прошло? Минута или две. Хватит.

– Лех… – Он выбирается из машины медленно, навстречу вдоль трасы идет осторожно. Лешка сидит на корточках на тонкой границе между мартовской размерзшейся землей и асфальтом, сгорбился, лицо закрывает руками. – Что… с пирогами что-то не так было?

Там, где заканчивались уголовные дела и начиналось личное, всегда это казалось важным: дать возможность соврать, если кто-то не хочет говорить неудобно-стыдную правду. Лешка сам вот всегда давал – когда звал к себе и слышал: «Дела остались» или «Мамке нужно помочь». Ничего не уточнял. Ни на чем не настаивал. Время отдавать долги, а может, время что-то менять – в зависимости от того, что Лешка, никак не распрямляющийся, скажет. Но пока он молчит, окликать приходится самому:

– Эй. Чувак. Я тут.

Страшно, подойдя, услышать что-то… безутешное. С чем не справиться самому, не справиться без кого-нибудь добродушного и жалостливого вроде Людки, ведь ее поблизости нет. Но Лешка сидит в гулкой тишине. Его точно растили на этом «мужики не плачут». Он даже не трясется, просто окаменел где-то в чертогах своей памяти.

– Я сейчас. – Не голос, а шум ветра. – Извини. Нехорошо, Дим…

– Значит, с сигаретами. – Дмитрий подбрасывает на ладони пачку, сдавливает в кулаке, а потом швыряет под ноги. Сжимает губы, пытаясь прогнать приторный привкус. Не получается. Надолго останется, не шоколад уже, а блевотина. – Вы ими не просто разживались. Вас ими… кто-то угощал. То-то я подумал, знакомо, хотя сам только вишневого «Блэка» курил пару раз.

И табачный запах этот крепкий, и флер, принятый несколько лет назад за специфичный одеколон. Так от одного из фигурантов дела давнего пахло, когда пороги обивал с адвокатом своим. Кажется, от того самого, с двумя сыновьями и острым желанием купить Людке дачу.

Лешка поднимает глаза, сухие, красные и пустые. Не кивает, но слабо усмехается.

– Думал, это все далеко позади. Думал проверить. Думал, ничего такого, Дим…

– Думал, не накроет? – Он делает последний разделяющий шаг, опускается рядом. Нужно заглянуть в глаза. Нужно не потупить свои от этой плещущейся ведьминской боли. – Лех… ты уже другие проверки на прочность прошел. Дохера. И выдержал. Зачем тебе эта?

Памятные вещи, запахи, вкусы и звуки бьют иногда больнее самих воспоминаний. Что-нибудь такое, наверное, сказал бы Евгений Джинсов, будь он тут, – а впрочем, он наболтал бы много разного другого, пиздливый умник. И не нужны никому эти его слова, а еще менее нужны вопросы: «Почему, кто, когда?..» По крайней мере, не сейчас.

Лешка опять усмехается, уже расслабленнее, и пожимает плечами. Сам не знает зачем. Может, затем, что с такой работой бреши свои нужно постоянно латать. А может, потому что равнялся всегда на старшего по званию, слишком сильно, трещин и щербин не видя. Ну теперь-то увидел?

– Я… – Лешка запинается. И не отдергивается, когда пальцы осторожно убирают волосы со взмокшего лба. – В общем… забьем, ладно? А с пирожками все было нормас. Погнали.

Погнали – значит, погнали. Они встают, возвращаются в салон и выуживают последнюю сигарету из пачки «Парламента». Курят ее молча, молча же трогаются с места и долго едут все в той же тишине. «Сплин» бубнит едва слышно о черной «Волге». Даже