На пути в Ноксвилль, мой страж находился под командованием того самого индейца, которого так бесцеремонно выбросили из арестантской палатки за то, что он оскорбил меня, и теперь весь, свойственный его расе дух мести, проявил себя в полную силу. Я был жертвой любого его каприза, любой придирки, на которую была способна его злоба, он постоянно пытался как-то ущемить меня. По прибытии в тюрьму Ноксвилля, меня посадили в железную клетку и кормили два раза в день — хорошим хлебом, говядиной и сделанным из каких-то семян кофе, затем меня передали Юфольскому артиллерийскому из штата Алабама и доставили в Мобил, а оттуда по железной дороге в Таскалусу, а оттуда по реке в Монтгомери.

В Сельме меня снова попросили взять под командование отряд кавалерии, так решил генерал Мактайр, а само предложение сотрудничать было изложено его сыном, служившим в звании лейтенанта и отвечавшим за меня.

Читателю вряд ли будет интересен еще более подробный рассказ о пережитых нами страданиях, и я скажу лишь, что они были ужасны, многие тысячи погибли под их сокрушающей пятой. В Мейкон я сбежал вместе с лейтенантом Фордом, из 8-го Айовского пехотного, но шесть дней спустя снова был схвачен — настолько слабый и больной, что я едва мог самостоятельно держаться на ногах. Форда же схватили лишь днем позже — на него натравили собак. Я избежал наказания благодаря адъютанту, а вот, но лейтенанта заковали и держали в кандалах до самого обмена.

В тюрьме за нами заботливо и тщательно ухаживал доктор Иезекия Фиск — хирург 8-го Айовского пехотного — такой же заключенный, как и мы.

Обмен состоялся в октябре 1862 года, мы прошли через Саванну, Огасту, Колумбию, Роли, Петербург и Ричмонд. Это был мучительный марш, почти на каждом из упомянутых пунктов оставался кто-то, кто не выдержал этого ужаса и умер. Я, в конце концов, добрался до конечного пункта, и 18-го октября 1862 был обменен. Прибывшие на лодке под белым флагом офицеры, и особенно хирурги, прилагали все усилия, чтобы спасти людей, но большинство из них дошло до такого состояния, что им уже никто не мог помочь — они умерли задолго до Вашингтона. Лично я был похож на ходячий скелет, и был отправлен в Клиффберн-Хоспитал — больницу, курируемую Сестрами Милосердия, и находился в ней до тех пор, получая все внимание, которое только можно было получить, пока полностью не поправился.

Прибытие раненых из Фредериксберга

Очень скоро после того, как меня отвезли в Клиффорд-Хоспитал, состоялась битва при Фредериксберге, тысячи раненых были отправлены в Вашингтон и размещены по разным больницам. Клиффберн получил сполна, и в нем были все сестры, какие только могли участвовать в уходе за новоприбывшими. В то время настоящих больных было немного, в основном раненые. Лишившиеся ног, рук, и даже, осмелюсь сказать, головы — и в некоторых случаях, потерявшие большую ее часть. Раны были нанесены всеми известными видами артиллерийских снарядов, были также сабельные и штыковые. Некоторые перенесли две и даже три ампутации, и эти раненые являлись жителями почти каждого штата Союза — и в самом деле, я могу сказать, представители всех народов Земли. Американцы, ирландцы, немцы, французы, испанцы, итальянцы, австрийцы, думаю, даже, датчане и норвежцы, пострадавшие за общее дело и страдающие от своих тяжелых ран — все они теперь были янки.

Там были и такие, которые едва ли прожили в этой стране настолько долго, чтобы уметь попросить воды на английском языке, но, тем не менее, первое, что они сделали по прибытии в Америку, так это то, что они добровольно вступили в армию Соединенных Штатов, чтобы сражаться за Правительство — «оплот и утешение угнетенных всех национальностей», и чьим боевым крещением на службе Америке, стало участие в ужасной битве, смерть на поле боя или мучительные раны и долгие месяцы страданий на больничных койках. Тем не менее, все, кого я видел здесь, стойко и героически терпели страшную боль. Раненые ветераны все свое время посвящали рассказам о битвах и приключениях, чтению книг и другой литературы, которой обеспечивали их благотворители и священники, уходу за своими ранами, если они были в состоянии этим заниматься, и историям о том, при каких обстоятельствах они получили их. Письма из дома являлись самым большим их утешением. Тот, кто получал письмо от родных, сразу же преображался, становился совсем другим человеком — так оно радовало его. Просто удивительно, с какой самоотверженностью заботились и ухаживали за ними сестры милосердия.

Здесь, на больничной койке, лежал один раненый — больной и слабый мальчик — возможно, барабанщик, ради армии покинувший свою мать и сестер, который, постукивая в свой барабан, старался приободрить другого измученного войной солдата, бессильно растянувшегося на ложе страданий — и рядом с его сиделкой не было его матери, которая могла бы заботиться о нем — возможно, она совсем не знала, где сейчас ее любимый сын, но с сиделкой ему было так же хорошо, как и с ней, потому что сестры милосердия постоянно подходили к нему, ухаживали за ним, удовлетворяли все его нужды и, как могли, успокаивали его боль. На другой койке — раненый осколком снаряда крепкий и мускулистый человек — его раны ужасны, возможно, ему было очень больно, он не может лежать спокойно, корчится от боли и непрерывно проклинает свою жестокую судьбу, но рука сестры разглаживает его истерзанную подушку, а голос ее утешает его душу. Временами она не выдерживает от его страшной брани — но когда он успокаивается, она вновь возвращается, чтобы с удвоенной энергией и добротой ухаживать за ним. А вот умирающий солдат. Вся их любовь и забота оказались напрасными — смерть уже положила свою руку на этого беднягу. Они, наверняка, месяцами присматривали и заботились о нем и возлагали большие надежды на его выздоровление, но теперь, — увы! — теперь им остается лишь просто утешать его и достойно проводить его в могилу. Им грустно, и сидя около умирающего, они рассказывают ему о лучшем мире, и их молитвы за благополучие его души стремительно возносятся к престолу Всевышнего.

В течение нескольких недель они ухаживали за мной — почти совсем безнадежным — поскольку некоторые хирурги сказали, что я умру, но благодаря их доброте я быстро выздоровел и вскоре мог сесть на лошадь и вернуться в свой полк, но не в обычном официальном порядке — это окончательно доконало бы меня, учитывая, насколько я был слаб, и поэтому касательно меня приняли особое решение.

Я навещаю свой дом. — Самоволка

При содействии достопочтенного К. А. Уайта, генерала Уодсворта и генерала Мартиндейла, я получил разрешение покинуть Вашингтон и отправиться в Кэмп-Чейз, недалеко от Колумбуса, где освобожденная под честное слово находилась моя рота, ведь ее взяли в плен в тот самый день, когда меня обменяли — и будучи в Колумбусе, я, взяв «французский отпуск»[25], посетил свой дом, где провел немало приятных минут, но все-таки позаботился о том, чтобы явиться в Кэмп-Чейз в день выплаты жалованья. Я все еще был очень слаб, но значительно окреп с того момента, как я снова хрустнул солдатским сухарем.