Вашингтонский хирург предложил мне — если я так пожелаю — отставку, сказав, что я больше никогда не смогу воевать. Я отказался, ответив, что скоро поправлюсь и снова пойду в бой, и я сдержал свое слово, потому что с тех пор я выполнил огромное количество тяжелых заданий. Я присоединился к своей роте в марте 1863 года. Мы плыли по Огайо и Камберленду — затем сошли на берег и некоторое время пожили в небольшом городке Довер — там мне посчастливилось осмотреть старое поле битвы при Донелсоне. Местность холмистая и кочковатая, войскам чрезвычайно трудно было передвигаться по ней, а на пригорке у реки возвышается сам форт. Множество самых разнообразных снарядов, сорванные с лафетов пушки, поваленные и изломанные деревья и истерзанная земля, красноречиво свидетельствовали о том, какой жаркой была состоявшаяся на этих холмах ужасная битва.

Без провожатого я не видел ничего кроме того, что сразу бросалось в глаза — например, границы расположений обеих армий.

То тут, то там, на разделявшем вражеские позиции пространстве, были места, покрытые поваленными деревьями и глубоко испаханными артиллерийскими снарядами, и все, что лежало на ней, было изрешечено пулями — многочисленными свидетельствами, насколько убийственной была стрельба. Если учесть, насколько почти неприступными были хорошо укрепленные позиции врага и характер земли, на которой нашим солдатам пришлось сражаться, любой любитель истории поймет, что битва у Форт-Донелсона является одной из самых славных побед, которые наша армия одержала во время этой долгой и кровопролитной войны.

В должный срок мы прибыли в Нэшвилл и, выйдя на берег, отправились в Кэмп-Стэнли, к Мерфрисборо, и там мы нашли наш полк — славный старый 4-й — к сожалению, несколько поредевший, но, как всегда, бодрый и готовый к бою. Я не видел многих знакомых лиц, и очень многие голоса радостно поприветствовали меня, если бы не заставившая их замолкнуть смерть. Я очутился среди обрадовавшихся мне моих товарищей и теперь, опять, я действительно почувствовал себя как дома. Никто не может даже представить, как насколько крепки узы солдатской привязанности — это осознается только тогда, когда становится трудно, и только в такой ситуации мы понимаем, как искренне мы любим друг друга.

Недолго отдыхала рота «A» — ее назначили в пикет, и целых 14 дней под командованием лейтенанта Чарльза Д. Генри мы выполняли этот приказ — на дороге Ист-Либерти, примерно в двух милях от Мерфрисборо. В течение нескольких дней ничего не происходило, мы жили почти так же, как и в лагере, за исключением того, что один раз нас обстреляла банда из пяти или шести каких-то бушвакеров, что закончилось жаркой погоней и их стремительным исчезновением.

Потом лейтенант оправил меня в патруль, чтобы осмотреть все находившиеся за пределами нашей позиции подозрительные места — к этому заданию я в один прекрасный день приступил вместе с лейтенантом Фрэнком Роби — братом капитана. Мы вышли далеко за пределы моих обычных поездок — переправились через Криппл-Крик и проехали еще около 3-х миль, пока не встретили на дороге пожилого негра — он ехал на лошади и, казалось, полностью погрузился в свои мысли. Судя по всему, его душа блаженствовала, поскольку это явно отражалось на его лице. Он так глубоко задумался, что заметил нас только после того, как мы окликнули его:

— Послушайте, — спросил я его после обычного приветствия. — Вы ведь проповедник, не так ли?

Он поднял глаза и, увидев рядом с собой одетых в незнакомую ему форму солдата и офицера, удивленно спросил:

— О, масса, откуда вы знаете?

— Мы только предположили, что это так, какие новости?

— Что ж, господа, — ответил он, — если я не ошибаюсь, вы — те самые джентльмены, которых называют янки, а если это так, я не боюсь разговаривать с вами, но Господи Боже, в наше время ни один человек не может знать заранее, кто его собеседник.

— Вы правы, — ответили мы. — Мы — янки, и если вы знаете что-нибудь о мятежниках, мы хотим, чтобы вы рассказали нам об этом.

— Что ж, господа, я — Тримблс Уиллис, и я проповедник — проповедник-методист, — и прошлой зимой, в первый день декабря, наши солдаты выпороли меня, поскольку один из тех наших, кто работал на плантации, сказал им, что Тримблс Уиллис молится за Союз.

Конечно, мы посочувствовали старику, но он был не единственным, кого в те времена преследовали за убеждения. Затем он продолжил такими словами:

— Господа, я думаю, что вы — северяне — очень умны и, как мне кажется, очень храбры, так как нашим людям никогда бы не пришло в голову так далеко удалиться от своего лагеря, но джентльмены, здесь вы в большой опасности. Недалеко отсюда стоит очень большой отряд наших людей, и вам следует быть осторожными, чтобы они не причинили вам вреда.

Я спросил у старика, где они и как далеко отсюда. Он очень четко объяснил мне, что они находятся рядом с маленьким городком Милтон и совсем недалеко рядом. Я сказал лейтенанту, что хочу поехать туда и выяснить, где они. Он вернулся к пикету, а я поблагодарил старого проповедника и уехал. Какое-то время я блуждал по кустам и холмам, был и в Милтоне, но мятежников не видел. Я искал их по дыму, но безуспешно — я не обнаружил его ни над лесом, ни над другим каким-нибудь подходящим местом, где могло укрыться довольно значительное число людей. Старый негр говорил о девяти их сотнях, но отмечал, что это только по дошедшим до него слухам. Тогда я оставил все основные дороги и переключился на второстепенные, и, направившись по одной из них — той, что пролегала мимо ферм, — я приблизился к небольшому ущелью между двумя очень высокими, словно горы, холмами. Там я увидел двух мужчин — один стоял, а другой сидел на своей лошади. То, что я к ним приближаюсь, их, похоже, никак не озаботило. Нас разделяло лишь сорок шагов, когда всадник повернул свою лошадь с намерением ускакать к другому выходу из ущелья, но я дважды приказал ему остановиться, а затем выстрелил. Пуля попала ему между лопаток, чуть левее позвоночника. Он дважды вскрикнул от боли и упал на шею своей лошади — испуганное животное с безумной скоростью неслось вниз по склону. Я мгновенно посвятил все свое внимание второму, который хотел последовать примеру своего товарища. Я опасался, застрелит меня во время перезарядки своего оружия — карабина Смита и Вессона, но он был насмерть перепуган, он ни на секунду не останавливался, и стремглав несся вперед. Я взошел на вершину холма — и у его подножия увидел около ста пятидесяти мятежников, которые, как я потом узнал, кормили лошадей и отдыхали. Они разошлись в разные стороны, поскольку в тот момент, когда я увидел их, они со всех ног отовсюду бежали к своим хорошо охраняемым и стоявшим всем вместе у самого перекрестка двух дорог лошадям. Как раз туда и бежал второй из встреченных мной людей. Как только он добрался до лошадей, я выстрелил — до него было около 150-ти — а потом, не пытаясь последствий своего выстрела, я повернулся в седле и крикнул: «Вперед, 4-й! Вперед 4-й Огайский!», а затем, снова обратившись лицом к врагу, я извлек свои револьверы и трижды попытался выстрелить, но все капсюли оказались мокрыми. Потом я занялся перезарядкой карабина, но у него заклинило предохранитель, и я ничего не мог с этим поделать. Все это время мятежники седлали своих лошадей, и каждый, кто оказывался на лошади, без оглядки и без остановки мчался в Оберн. Некоторые из них все же задержались. И достаточно надолго, чтобы разрядить свои ружья, так что, возможно, пуль пятнадцать они пустили в меня, и некоторые из них прошли очень близко от меня, хотя и не причинив мне никакого вреда. Один — самый храбрый — стал прямо посреди дороги, и высоко подняв свой револьвер и тщательно прицелившись, нажал на спусковой крючок, но выстрел не состоялся — прозвучал громкий щелчок, и я думаю, что это из-за сырого пороха. Он со всех ног бросился к своей лошади. Я подумал, что мои друзья не поверят, если я расскажу им о том, какой он был идеальной целью, будучи так недалеко от меня, что я мог пересчитать все пуговицы его мундира. Я подождал пока они все не выедут на дорогу, что и произошло за удивительно небольшое время, а потом развернулся и отправился в Мерфрисборо, и уж тут, без сомнений, я ехал очень быстро.