Теперь мне удалось рассмотреть мятежников, их лагерь и все то, что двигалось по дорогам — как в Ридивилл, так и в Вудбери. Я залез в бревно ранним утром, было холодно, но вполне терпимо, но к ночи я сильно продрог. Днем я услышал, как что-то бегало и шуршало листьями. Я был готов защищаться, думая, что, может быть, кто-то видел, как я прячусь. Вдруг оно вспрыгнуло на бревно и оказалось у отверстия прямо перед моим лицом — это был енот, и, увидев, что место уже занято, он вежливо отошел в сторону. Возможно, я вторгся в его жилище, но, поскольку извинений он не требовал, я тоже промолчал. Большой и толстый енот — он стал бы замечательным жарким, но мне нужно было лежать совершенно неподвижно, поскольку мои соседи по холму были начеку, и если бы они заметили меня — моментально и беспощадно острым колом проткнули бы меня насквозь.

После наступления темноты я покинул свое бревно и отправился в Ридивилл. Я шел до тех пор, пока не увидел костер их последнего пикета — он, возможно, являлся частью одного из множества пикетных кордонов людей Моргана, которые привлекали для службы в них всякого, кого могли найти. От некоторых постов я прошел очень близко — настолько, что мог слышать даже их шепот. Один раз я шел за двумя солдатами до старого бревенчатого дома, в котором находилось несколько женщин. Как только они вошли в него, я спрятался за дымоходом и наблюдал за всем, что происходило внутри через щелочки и трещины. Эти парни, похоже, находились в очень дружеских отношениях и со стариком, и тремя его дочерями — последние были очень красивы и все время мило улыбались. Я очень хотел поменяться местами с этими «джонни», и, если бы я не был совершенно уверен в том, что они не станут вести себя недостойно, я был бы очень рад пообщаться с ними, но понимая, что этого не может быть, я отклонил эту идею.

На столе стояло деревянное блюдо с пирожными, которые, как я был уверен, принесут мне немало пользы — ведь я был очень голоден — и я решил попытать счастья. Я тщательно осмотрел двор и другие постройки, чтобы убедиться, что там больше никого нет, убедился, что поблизости нет никаких пикетов и все спокойно, а потом отошел от дома на несколько шагов и выстрелил. «Джонни» тотчас кинулись к дверям, и как только они вышли, я закричал: «Бегите, ребята, бегите, янки идут!» — и убежали с максимальной быстротой, на которую были способны их ноги. Я выстрелил тотчас после того, как они появились на дворе, и женщины громко завопили, думая, что они теперь окружены этими ужасными янки — ужасом всего благородного Юга, его мужчин и женщин. Я был столь близок к вражеским пикетам, что задерживаться не стал — я не хотел попасть в передрягу — поэтому я пошел низинами и ложбинками, и в три часа утра снова оказался среди своих, затем спал до рассвета, а потом поскакал в Мерфрисборо.

Будучи примерно в шести милях от города, я шел по главной дороге — в пределах расположений наших войск — и тут увидел, идущих в сторону Мерфрисборо восемь или девять человек. Полагая, что это наши солдаты, я, в предвкушении дружеской беседы, неторопливо направился к ним, но когда они приблизились ко мне, я увидел, что они частично одеты в серое. Я, конечно, не ожидал видеть никого, кроме янки — возможно, разведчиков во время выполнения опасного задания, — и я все еще ожидал дружеской встречи, но тут заметил, что они потихоньку вынимают свои ружья. Теперь я окончательно все понял, ведь я знал, что меня они точно ни с кем перепутать не смогут, поскольку я был в полной форме и с оружием — и я нырнул в кедровую рощу так легко и непринужденно, словно только что начал свой путь после длительного отдыха. Вид встреченного в собственном тылу врага, как правило, оказывает волшебное влияние на походку даже очень усталого человека, и, конечно же, в данном случае, очень ускорил мой шаг.

Пройдя через самую густую часть рощи, через которую не могли пройти их лошади, я был совершенно уверен, что смог уйти, поскольку они не могли увидеть меня прежде меня. Некоторое время я слышал хруст ломаемых ими кустов, а потом, после безумного бега по кедровнику, совершенно измученный, я остановился. Здесь до меня они добраться бы не смогли, и поэтому я немного отдохнул, после чего прошел через этот кедровник, за которым, как я знал, жил старый Джек Дилл — в четырех милях от Мерфрисборо. Джек являлся идеальным образцом обитателя лесных чащоб Теннесси и юниониста — огромный, загорелый и мускулистый — честный и патриотичный. Он тепло приветствовал меня, пригласил в свой дом и рассказал мне о произошедшей накануне стычке с мятежниками, и пока старик рассказывал о своих приключениях, его очаровательная дочь Дженни приготовила мне прекрасный обед — со свежим маслом и пахтой, горячим печеньем и стейком из оленины — ну, скажите мне, кто, пребывая в таком великолепии, не сумел получить полнейшего удовольствия от его повествования?

Мятежники хотели внезапно ворваться в его дом и забрать его в армию, но лай верной собаки разбудил старого Джека — он вышел и спрятался в кедровнике и, попытавшись взять его, мятежники нарвались на его великолепную винтовку и покинули это место очень неудачно — потеряв одного из своих людей.

Вернувшись в дом, они поклялись отомстить его дочери, но она приказала им пойти и все претензии предъявить лично ее отцу, но они не отважились на это. Старый Джек очень гордился своим оружием — длинноствольной, всегда готовой к бою винтовкой. Нежно поглаживая ее, он сказал:

— Видите, она такая старая и потрепанная, что когда я вкладываю в нее пулю, она напрягается и раздувается, словно глотающая жабу змея, но она еще ого-го, и я мятежника из нее я подстрелить еще сумею.

От Дилла по главной дороге я отправился в город, и спустя час рапортовал в штабе о результатах моей разведки.

Большой рейд генерала Стэнли. — Я выступаю в роли адъютанта. — Разведывательный рейд у Харпет-Шолс

Следующим выдающимся событием моей службы стало мое участие в лихом налете командующего кавалерией генерала Д. С. Стэнли на лагерь мятежников около Миддлтона, штат Теннесси. Это было блестящее дело, и он справился с ним с непревзойденным мастерством. Поздно вечером, где-то в конце марта или в начале апреля 1863-го года Стэнли вышел из лагеря и повел свою огромную кавалерийскую колонну к Миддлтону — марш этот происходил ночью, кромешная тьма и облака пыли — настолько густые, что солдаты с большим трудом могли видеть своих непосредственных командиров — и в самом деле, генералу пришлось вдоль всей дороги и на перекрестках тоже, расставить направляющих, чтобы ни одно подразделение не сбилось с пути и не заблудилось. 4-й регулярный кавалерийский шел впереди, его авангард состоял примерно из 20-ти человек, проявивших исключительную доблесть, сметя мятежные пикеты и первыми обрушившимися на их лагерь, повергнув его в панику и замешательство своей стремительной атакой, и ворвавшись в него одновременно с этими самыми убегающими от них пикетами.

Застигнутые врасплох мятежники прыгали со своих кроватей или подстилок как есть — раздетыми, без штанов и шляп — а иногда даже без подштанников. Наши люди били и рубили их непрерывно на своем пути до тех пор, пока мятежники не поняли, что их атакует лишь горстка людей, и тогда они сплотились и выгнали наших парней из лагеря несколькими смертоносными залпами, от огня которых пострадало много наших ребят. Но это продолжалось недолго — буквально спустя мгновение прибыл генерал Стэнли и его колонна одним мощным и неотразимым ударом смела врага. Всех подряд — насмерть перепуганных мятежников — рубили отважные люди Стэнли своими сверкающими клинками, а спартанский авангард, освободившись от тяжелого гнета неприятельского врага, вновь восстал и кинулся в самую гущу битвы. Мятежники разбегались кто куда, первый их лагерь был разрушен, а затем атаковали второй — бригада под командованием доблестного полковника Эли Лонга бросилась на врага, земля содрогалась под копытами обезумевших лошадей, а воздух трясся от грохота стали, звона сабель, беспорядочных выстрелов вражеских стрелков, криков победителей, хриплых команд офицеров, туч пыли, стонов и воплей раненых и умирающих. Только одна судьба постигла бы того, кто — неважно, будь он другом или врагом — очутился бы на том поле во время столь яростной атаки! Его либо растоптали, либо насмерть зарубили бы.