безумной и предназначена только для меня. Ему не нужен никакой контроль.

Когда я кончаю, наслаждение уносит меня так далеко от боли, как никогда прежде, и я целую его снова и снова, провожу пальцами по его спине, пока он кричит и содрогается. Валится на меня, губы беззвучно скользят по моей шее, и я крепче обнимаю его, его тело теперь тяжелое и горячее. Наше дыхание сбивается. Он поднимает голову, чтобы посмотреть на меня, и я не хочу смотреть в ответ, но смотрю. Потому что это не просто секс. Я знала это три дня назад; сегодня я знаю это наверняка. Это нечто гораздо большее, чем просто секс, чем способ отвлечься, чем утешение, – и Уилл тоже это знает.

Когда он наконец перекатывается в сторону, я закрываю глаза.

– Нужно, чтобы у тебя почаще заканчивался сахар, – говорит Уилл в конце концов. Он смотрит в потолок, и голос у него легкий, в нем звучит улыбка. Это дает нам обоим возможность прийти в себя.

Я думаю о мертвой вороне. О возможном преследователе. О пожаре. И знаю, что скажет Уилл. Он попытается рационализировать, смягчить ситуацию; он попытается успокоить меня. Это не сработает. Наоборот, это заронит в его разум семя, маленькое, но упрямое, которое прорастет, когда я в следующий раз скажу ему, что что-то случилось. И он начнет сомневаться, так ли это на самом деле.

Я улыбаюсь в ответ.

– Я совершенно не умею покупать сахар. Это проблема.

Уилл переворачивается на бок и снова придвигается ко мне, подперев голову рукой. В комнате тепло, мы укрыты простынями до пояса. Я смотрю на его тело, такое сильное и стройное, уже знакомое мне; веснушки на плечах, темные волоски на фоне бледного живота.

Он усмехается моему пристальному взгляду, проводит пальцем по моей челюсти, ключице.

– С моей точки зрения – не проблема. С того места, где я сейчас лежу.

– Это твой отец?

Он улыбается мне еще несколько секунд, а затем поворачивается и смотрит на маленькую фотографию в деревянной рамке, прислоненную к прикроватной лампе. На фотографии – загорелая и намного более молодая Кора в джинсах и клетчатой рубашке, стоящая рядом с высоким темноволосым мужчиной с потрясающими голубыми глазами Уилла.

– Да.

– Он похож на тебя.

Уилл поджимает губы.

– Это все, что я от него получил. Это и телефонный звонок раз в несколько лет, когда он вспоминал о моем существовании.

– Расскажи мне о школе для мальчиков в Скотстоуне.

– Там были горгульи и башенки. Мы вставали в пять часов утра, по субботам играли в регби, по воскресеньям ходили в церковь. Обалденнее всего было то, что мой сводный брат, Иэн, жил в той же дрянной общежитской комнате, что и я, и прекратил причинять мне неприятности, только когда я стал достаточно большим, чтобы сделать его жизнь еще хуже.

Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к его щеке, провести по контуру уха – я хотела сделать это еще тогда, когда он рассказывал о своем отце. Об отце, который ему якобы безразличен – но при этом его фотография стоит рядом с кроватью Уилла.

– Тебе там было плохо…

Уилл прижимается губами к моей ладони, и я чувствую его улыбку, когда он кивает.

– Никто никогда этого не понимал. – Отстраняется и берет меня за руку. – Мы снова говорим обо мне.

Я пожимаю плечами.

– И что?

– Мэгги!

Я вздыхаю.

– Уилл.

– Приходи в Особняк на обед. Я хочу, чтобы мама и Юэн познакомились с тобой как следует.

Паника стягивает мою грудь, как ремень. Уилл садится и бросает взгляд на задернутую штору, все еще ярко подсвеченную утренним солнцем. Возможно, он воспринимает мое молчание как поощрение, потому что его улыбка становится только шире.

– Приходи ради меня. В среду мама была не в себе, но так бывает не всегда.

Это оно и есть. Самая главная причина, почему я не могу прийти.

Я качаю головой. Смотрю вниз на наши сцепленные пальцы, его большой палец проводит по моим костяшкам.

– Эй. – Резкий тон его голоса заставляет меня поднять глаза. Он смотрит на меня не мигая. – Ты можешь рассказать мне все что угодно.

– У меня биполярное расстройство.

И когда выражение его лица не меняется, когда он просто продолжает прикасаться ко мне, я продолжаю. Я пытаюсь сделать еще хуже. Рассказываю ему все, что рассказала Келли, и даже больше. О маме, обо мне, о том, что случилось в крематории, о Модсли.

– Мне очень жаль, – говорит Уилл. И когда я набираюсь смелости и снова смотрю на него, в его глазах нет жалости. Это внезапно приводит меня в ярость, мне хочется выбить из него понимание. Он ни о чем не догадывается.

– В тот день я была невменяема, Уилл. Я была сумасшедшей. И это может случиться снова. В твоей жизни этому не место. Особенно с учетом того, что твоя мама больна. Поверь мне. Тебе это не нужно.

Потому что на девяносто девять процентов я знаю, когда я не в себе, знаю даже, когда это наступает. Но тот один процент, на который я этого не знаю, никуда не делся. Он делает ситуацию ненадежной. Этот один процент есть. И после того дня в крематории Хизер-Грин я не могу доверять своим расчетам. Я не могу доверять себе. Я не могу доверять даже тому, во что хочу верить, на что надеюсь – тому, что хотела бы считать правдой.

– Уверен, это тяжело, – произносит Уилл, качая головой. – Плохо. Но это не одно и то же. Маме будет становиться только хуже. – Яростная вспышка омрачает его взгляд. – Вот и всё. Это так. Ей будет только хуже.

– Прости. – Мне легче не смотреть на него, поэтому я смотрю на яркий квадрат света за занавеской. Вижу мамино лицо – худое, белое, изъеденное тенями. «Оно так близко – я знаю это. Боль сведет меня с ума, Мэгги. Она вернется и сведет меня с ума. Я знаю это. Я вижу это». – Я убила ее, – говорю я. – Мою маму. Я помогла ей умереть.

Я не знаю, что со мной. Почему я говорю это – выплескиваю на него это ужасное признание, хотя никогда раньше не говорила об этом. Я чувствую себя разобранной на части. Может быть, это и есть та новая я, которой я пытаюсь стать. А может, мне просто наконец-то нужно кому-то признаться – ведь я не могла рассказать даже доктору Абебе. А может, мне нужно рассказать кому-то, почему я здесь. Почему мне нужно, чтобы Роберт