В ней три окна с тюлевыми занавесками, сквозь которые видны разложенные на подоконниках бумажные цветы. У стены высокий, покрашенный в желтый цвет комод, а на нем раскрытый патефон в красном футляре. К печи-голландке придвинут старый диван с зеркалом в спинке. Тут же два глубоких кожаных кресла, изрядно потертых. По всей комнате беспорядочно расставлены стулья. На столе остатки вчерашней гулянки — темно-зеленые бутылки из-под шампанского, красноватые — из-под портвейна, белые — из-под «Столичной». В некоторых бутылках еще что-то плещется. Посуда — разнокалиберная. Тарелки — и фарфоровые, и пластмассовые, и фаянсовые. В блюдах груды полуобглоданных костей, куски жирного мяса, остывшие бозы — большие круглые пельмени, сваренные на пару, и прочая снедь. По всему видно, что здесь был шумный и богатый пир.

«Не пойду сегодня на работу. Отдохну», — решает Дансаран Ванганович. Он, кряхтя, поднимается, наугад берет наполненную чем-то рюмку, опрокидывает ее, морщится, прислушивается — не легче ли стало голове — и снова бережно укладывает свое грузное тело на диван. Только, однако, выбирает он удобное положение, как надо вставать: кто-то пришел. Дансаран Ванганович обдергивает полосатую пижаму, приглаживает основательно поредевшие волосы.

— Кто там? Ну, проходите сюда. Какие чудные люди. Пришли и не проходят. Здесь места всем хватит — стульев много. Присаживайтесь. Мы тут вчера сагалган немножко отмечали… Чем же вас угостить? Папиросами, что ли? Пожалуйста, вот.

Гости — работники дальних ферм, местные старики и старухи — неторопливо рассаживаются, закуривают. Густой дым стелется по комнате.

— Не знали, что у вас сегодня выходной, — начинают оправдываться.

— Ждали, ждали у сельсовета, домой к вам пошли… Каждый объясняет причину своего появления:

— Мне печать поставить надо.

— Как с моей пенсией?

— Дочка у нас родила. Здоровый пацан! лотим внука на себя записать. Можно?

— На свадьбу собираюсь, Дансаран-ахай, в Улан-Удэ. Не-ет, самому жениться поздно! Сын дяди женится. Справку бы получить…

Ничего не скажешь — у всех важные дела. Гурдармаев сдвигает с одного края стола тарелки, вилки, рюмки, нацепляет очки, принимается подписывать бумаги, шлепать печать. Тут же успевает отвечать на вопросы.

Кажется, все. Но гости не расходятся. Разговорились, новости последние обсуждают. Больше всего толкуют об Оюне. Каждый высказывает свое мнение: правильно это или нет — от такого звания отказаться. Во всем, говорят, молодежь виновата, совсем перестали старших слушаться. Кто виноват, что молодежь плохо воспитана? Родители — отец с матерью, или учителя, преподававшие разные науки, или бригадиры, которые руководят молодыми? Что вы — это уже прямо к Дансарану Вангановичу — люди, держащие в своих руках вожжи, думаете об этом?

Гурдармаев никого не перебил, всем дал выговориться. Теперь и ему промолчать нельзя.

— Вожжи должны держать не только в сомонном Совете, не только в правлении колхоза или в партбюро, — поучает он. — Все должны. Сообща можно и горы свернуть. Только тогда все будут трудиться…

— Как сказать… — пытается кто-то возразить, но не находит убедительных слов.

Не очень понятно выразился Дансаран Ванганович, но с ним все же соглашаются.

— Мы еще потом поговорим об этом, — подводит черту хозяин. — Когда надо — заходите. Баяртай!

Он тяжело поднимается из-за стола, пожимает всем руки.

Ушли…

Гурдармаев выпил что-то, не разобрав, из подвернувшейся под руку рюмки, потянулся, громко хрустнул пальцами. Обычно он это делал, когда был не в духе. Нет, неожиданное посещение колхозников не испортило ему настроения. А вот разговор, казалось бы, обычный, получился не совсем приятный. Ох уж эта Оюна! Надо же случиться такому. Пойдут теперь всякие собрания-совещания. Начнут выяснять, кто виноват. А раз так, с председателя сомонного Совета, находящегося к тому же много лет на руководящей работе, обязательно спросят: а где ты был, почему не вступился за честь колхоза, не разъяснил молодой чабанке, что она поступает аполитично? Цынгуев вчера вечером за этим столом всех подряд ругал. Как ругал!..

В окно Дансаран Ванганович увидел направляющегося к его дому Булата и мысленно похвалил себя за то, что догадался позвать комсорга.

Парень, должно быть, очень спешил — запыхался. И комбинезон не снял, прямо из мастерских прибежал. Лицо встревоженное.

— Сайн, Дансаран Ванганович!

— Сайн!

— Вы меня вызывали?

— Ну-у! Зачем вызывал! Зайти просил. Садись, Булат, — он подвинул стул и долго, словно любуясь, разглядывал комсорга.

— Что-нибудь случилось? — смущенно спросил тот.

— Ты стал настоящим мужчиной, — уклонился от прямого ответа Гурдармаев. — Посмотреть на тебя — вылитый Сыден. Как ты похож на отца! Мы с ним были верными друзьями. Вместе в комсомол вступили. Не жалея себя боролись с кулаками, ламами, всякими невеждами. В те годы мы дома не сидели. Днем и ночью — по всей округе. Утром в Улан-Булаке, вечером — в Кункуре, ночью здесь, в Хангиле, проводим собрание. Сколько раз сыновья богачей грозились накормить нас горячим пэлдэном — подстрелить, иначе говоря. Вместе мы колхоз организовали, вместе работали по-ударному. А на праздниках твой отец всегда первым был — ни разу его спина не касалась земли… Когда война началась, нас в один день призвали в армию. Меня по броне оставили, а Сыден ушел. И не вернулся… — Дансаран Ванганович наклонил лысеющую голову.

Булат смутно помнит отца. Когда отец уходил на фронт, ему было всего ничего. Запомнилось только, что громко ревел, а отец с осунувшимся, печальным лицом крепко прижимал его к себе… Знает Булат об отце только по рассказам и старается походить на него, быть во всем таким же, как он, поэтому особенно внимательно слушает и боится пропустить хоть слово.

— Я ведь знаю, как вы с матерью жили, как ты рос, — продолжает Гурдармаев. — Старался помогать, сколько было сил и возможности. Добился вам помощи от государства… Теперь пришла тебе пора за все это отплатить. Ты имени отца никогда не опозоришь, я в этом уверен. Ты стал передовым механизатором, комсоргом — руководишь всей молодежью села. Еще я добился, чтобы тебя выбрали депутатом сомонного Совета. Ты хоть понимаешь, что такое депутат? Депутат! — Он хлопнул Булата по плечу.

Должно быть, слишком уж неожиданно перешел Дансаран Ванганович от воспоминаний к каким-то непонятным намекам, и Булат, подняв глаза, недоуменно смотрит на него, соображая, что за этим последует. Однако надо что-то ответить, и Булат мямлит:

— Начинаю понимать свои права и обязанности…

— Плохо еще понимаешь, — повышает голос Гурдармаев. — Чуть что, допускаешь политические ошибки. Вот мы впервые подняли вопрос, чтобы у нас, в Хангиле, была бригада коммунистического труда. А наш депутат, к тому же комсорг колхоза, провалил этот важный почин… Девчонка наделала шума и удрала в степь, а ты никаких мер не принял.

— Но у