На тесном, сводчатом выходе меня застает ЭфЭм, только из-за маски не узнает никто. Кажется, этот тим билдинг эвент им организовала их пиар менеджер, которая строит их в группку, да так, чтоб с соблюдением дистанции. Она велит им не снимать масок а, поскольку улыбок все равно не видно, делать красноречивые жесты — и фотографирует их для вебсайта.

Также замаскированный, Франк машет мне на улице, высаживаясь из такси и спеша к своим:

— Привет, Кати. Уходишь?

— Привет, — говорю, — Франк. Ухожу.

— Мартина увидишь сегодня?..

Отрицательно качаю головой и делаю ему знак, что мне пора.

***

Знойное лето попало в пробку трехнедельного пекла. Оно расплавлено и недвижно, зато коронавирус цветет по-бешеному.

Когда разговариваю с Каро, мы с ней с удивлением обнаруживаем, что в Милане сейчас плюс двадцать пять, то есть, на десять градусов меньше, чем в Берлине. Каро смотрит на меня очень тоскливо, разговаривает вяло, жалуется на головные боли. Говорит, что из-за высокой влажности пару раз едва не падала в обморок и даже с трудом припоминала, где находилась в момент воображаемой «отключки».

— Помнишь, тогда, на танцах?.. — трагично-дистрофично спрашивает она.

Не помню, но вспоминаю на ходу: когда-то Каро, вот так вот доходяжничая, в состоянии показушной самоотверженности притащилась на репетицию к Ларисе. Было это накануне выступления и пропускать категорически не предлагалось. Но вместо того, чтобы оценить те жертвы, Лариса, как назло, вкатила нам какую-то особенно нечеловеческую растяжку — и давай распекать Каро за то, что та оказалась в «отвратительной форме», и растягивать ее «мануально», так, мол, надо, и угрожать, как она любила — а ну, мол, соберись, носки — к себе, сейчас по жопе надаю. В ответ на те растягивания, распекания и угрозы Каро, хоть и додыхала — психанула, ножкой топнула и дверью хлопнула — рванула прямо посреди репетиции домой, только Лариса ее и видела. Не любит она, Каро, ни боли, ни физических перегрузок. Наездов тоже не терпит.

На мое спонтанное предположение, мол, а у нее там случайно не корона, Каро в ужасе таращит на меня глаза, будто впервые видит, с уверенностью отрицает, затем поспешно завершает разговор. Успеваю сказать, что ей явно нужен отдых.

Моя бедная мама изнывает на работе — по целым дням ведет уроки в маске, пока в начале августа, наконец, не начинаются шестинедельные летние каникулы. В этом году они в Берлине начинаются поздно. Отец до последнего читает лекции из удаленки.

Хворает Рози. На мое неоднократное предложение навестить, чего-нибудь принести или просто как-нибудь помочь, мол, я ведь переболела недавно, она реагирует чуть ли не еще более истерично, чем Каро — на мою инсинуацию о ее заболевании ковидом. Без Рози мне на работе делать нечего — скукотень. Тем более, что, несмотря на новую вспышку пандемии, необычайно бодро продвигаются «мои» стройки.

Лишь один только громогласно возвещанный «прием» у йеноптиков подламывается на финишной прямой — я уезжаю на несколько дней, но большинство ответственных заболевает, поэтому встречаюсь я непонятно с кем и все «всухую».

Мы с ним не виделись две недели… нет, три…

На прошлые выходные я же еще спонтанно к маме ездила, заночевала у нее. Мама не болеет и это уже хорошо, но, когда позвонила мне и с дрожью в голосе поведала, что вот уж вроде и каникулы, но в школе ее, скорее всего, в покое не оставят, пока она не поставит «этот чертов бустер», я почувствовала, что нужна ей. Естественно, ставить маме бустер или не ставить, я не знаю и честно ей об этом сказала. В итоге мы с ней порешили на том, что окончательно решит она сама, но, если ей понадобится «платная наклеечка» в прививочной истории, я достану.

За эти три недели произошло еще кое-что — ему исполнилось тридцать. Я знала, когда у него день рожденья, настойчиво звала в какой-нибудь спонтанный «отрыв» и кинуть все, но он был «жестко» занят, так что поздравить его у меня получилось лишь скомкано, «голосовым».

***

Да, три недели — это ужасающе долго. Не сам ли он сказал когда-то, что тем слаще встреча?

Сегодня, сейчас мы вновь увидимся, и от предвкушения по мне разливается тягучая сладость. Все правильно он говорил.

Сегодня солнечно и жарко-ветрено. Сегодня особенно волнителен цвет его глаз — вот он сам, сидит напротив. Прежде чем что-то говорить после «привет», решаю всласть в них наглядеться.

У него тоже было много работы и на работе, и по его проектам. Хоть мы с ним и не виделись, я помогала ему, как обещала. Перед школьными каникулами успела оформить основное.

Наверно, он снова не захочет говорить об отпуске. А может, хоть в честь его тридцатилетия, из-за стресса прошедшего почти незамеченным, рванем куда-нибудь хотя бы на пару дней. На день. Вместе.

Когда беру его за руку, он даже будто вздрагивает, но тут же сжимает мою, поэтому я не сразу успеваю заподозрить неладное.

Порываюсь сказать первая, что соскучилась, но не успеваю — слышу его:

— Кати…

Это так непривычно, что он произносит мое имя. Он редко его произносит.

— Знаешь, я… Кати…

Приятно, оказывается, слышать, как он его произносит. Не только приятно — будоражит. У меня внутри приятно холодеет, а кое-где горячеет, но все это ненадолго.

В этот же момент я смекаю, что, скорее всего, он неспроста решился назвать меня по имени и за этим последует что-то знаковое. Готовлюсь к чему бы то ни было, хоть готовиться и бесполезно.

— Кати, знаешь, я ведь… уже не так молод…

— Спасибо, — парирую.

Ведь мы с ним почти ровесники. Я даже на полгода старше, поэтому, если он «не так молод», то я, значит, еще менее молода. Но это я конечно, так — не всерьез стебусь.

— Я… короче, семью хотел… детей… Я понимаю, ты, наверно, может, не сейчас… или…

От него несет какой-то кисловатой, скомканной, сконфуженной досадой. Вижу, он рад бы матернуться, но заставляет себя не делать этого. А лучше бы и матерился, как по мне.

Выпускаю его