18

И ТУТ ПРИШЕЛ ПЕТРОВ

Уже решили, что хватит про Петрова. Тоже нашлась еще одна эпохальная личность! Хотя некоторые придерживаются именно такого мнения. И среди них, конечно, сам Петров. Но мы решили, потому что он надоел нам до чертиков. Куда не придешь, только и слышно «Петров! Петров!» Ни одна гулянка без него не обходится. Хотя сам Петров другого мнения. Противоположного. Он считает, что нужно быть в каждой бочке затычкой. Что если какое-то событие происходит без него, то этого события не было. Он уверен, что никакой Варваре на базаре нос не отрывали. Она сама кому угодно, кроме носа, всё остальное оторвет.

Не сказать, что совсем делать было нечего, как в известном детском стихотворении. Сессия не за горами. Кое-кому и хвосты не мешало подчистить, чтобы потом не кусать локти вместо котлет и салата в студенческой столовой. Кое-кому нужно было отправляться в ночную смену в котельную или на боевое дежурство, чтобы утром на лекции заявиться свежим и хорошо выспавшимся. Такие уже заранее начинали зевать, да так громко, как путешественники, которые идут по джунглям и подобными возгласами распугивают ядовитых змей и доводят до истерики царя джунглей. Но в общежитии к этому привыкли.

Разговор зашел про еду. Точнее про ее постоянный недостаток, а то и полное отсутствие. Тема была интересной и никого не могла оставить равнодушным. Говорили об этом с пафосом и гневом, считая, что это самая большая несправедливость в мироустройстве. Такого не должно быть. Или уж совсем мало. Баяндину хорошо! У него нет совести. Он каждый вечер шакалит. И среди них самый толстый. То есть единственно толстый. В общем, с заметным брюшком. Совесть ему заменил собачий нюх. Еду он чувствует на огромное расстояние. Если где-то кто-то чего-то задумает в смысле еды, он уже тут как тут. Даже стоит просто подумать, что надо что-то приготовить, он уже скребется под дверью.

— Петров хоть на выпивку только идет!

— Ууу! — завыли все. — Мало того, что про еду, так еще и про выпивку! Это уже садизм!

Петрова не стоило бы вспоминать. Тем более на ночь глядя. Плохая примета, которая обязательно сбудется.

Ни капельки спиртного у них, конечно, не было. Кое-кто даже забыл его вкус. Месяц подходил к концу, и от стипендии остались только приятные воспоминания. А до следующей, считали некоторые, они уже не доживут. А если и доживут, то что это за жизнь такая! Никто в долг не давал. Да и давать было нечего. А те, у кого что-то и было, таились, потому что могли узнать и тогда только успевай отбивайся.

— Говорят, что Баяндин уже и другие общежития начинает осваивать. Настоящий землепроходец!

Согласились.

— С него станется! Хорошо живется тем, у кого нет совести. Счастливейшие люди!

— Сейчас бы домой. Маменька напечет пирожков с яйцами и луком. А если есть мясо, то и с ним. Не успевает их выкладывать на тарелку. Они тут же исчезают. Пирожки еще горячие, брызжут жиром, а ты уже хап его, обжигает пальцы. Перебрасываешь его с руки на руку. И жуешь с широко открытым ртом. Еще один не дожевал, а уже другой хватаешь. Ой! Ой! Как ладони жжет! И как жонглер!

Со всех сторон завопили:

— Хватит!

И рассказчик понял, что благоразумней будет замолчать, иначе его начнут больно бить, щедро используя нецензурную брань. А воспоминания о маминых пирожках и нецензурная брань — вещи всё-таки малосовместимые.

Фамилии тут не имеют значения, поскольку разговор шел, так сказать. Концептуальный. Поэтому важна не личность, а позиция личности, ее мироощущение. Как прожить на студенческую стипендию, не протянув ноги и не превратившись в нищеброда в лохмотьях и с воспаленными от отчаяния и постоянного недоедания глазами. Вопрос, который волнует миллионы молодых людей. Таких что-то не наблюдалось даже среди тех, кто вообще не получал стипендию. Не одной же они наукой были сыты! Даже чистый сибирский воздух вряд ли насытит. А не получать стипендию было очень просто. Для этого было достаточно завалить экзамен, обзавестись хвостами или совершить какой-нибудь аморальный поступок. Например, попасться в оскорбляющем человеческое достоинство пьяном виде на глаза четверокурснице Буренковой. Она на дух не выносила пьяных. Такие были. И не один-два, а побольше. Без двоечников из нашей жизни исчезла бы острота ее восприятия.

Ничего. Не один не умер от голода. Даже не стал стройным громыхающим костями дистрофиком. Обмороков на голодной почве тоже не наблюдалось. И никому это не казалось странным. Одевались, покупали тетради, ручки, книжки, ходили в кинотеатр. Девушки еще и косметику приобретали. Но не французскую. И чаще всего даже не польскую. В рестораны ходили. Пусть единицы. Пусть не дальше барной стойки…

Выкручивались, как могли. Кто-то со стройотряда привозил энную сумму. Порой немалую. Хватало прибарахлиться, обзавестись новым магнитофоном и отметить это дело. Еще и подкармливались целый год. Ну, по крайней мере до нового года. Помогали родители. Кто-то подрабатывал. Ездили на калым на вокзал или овощехранилище. Старшекурсники, кроме самых ленивых, находили работу в городке. Везли из дома сумки с продуктами. Особенно деревенские. Или подбрасывали родственники.

Не об этом речь.

Иванов… назовем его так… условно… юноша с горящими глазами принес стакан воды. Чего-то другого он не мог себе позволить по причине полного безденежья. Надо сказать, что кофе давным-давно кончилось. А чай экономили, особенно, когда приходили гости. Зачем при гостях запаривать? Они же не уйдут, пока весь чай не выпьют. Был чай и нет его. На халяву будут глотать стакан за стаканом. И наливать побольше заварки. И большими глотками, а не смакуя, как это делают в приличном обществе. У себя так не пьют. Заварку на два-три раза разводят, пока она всякий цвет не потеряет.

Иванов, похлебывая водичку, ораторствовал (у кого-то могло сложиться впечатление, что это даже не водичка была):

— Мужики! Я ведь тоже первое время и первое брал, и второе, и компота два стакана. Иногда баловал себя пирожным или какой-нибудь насыпушкой. Сладким желе не брезговал. Мне как-то особенно на десерт нравилось. Всё так во рту и тает.

— Знаем! — закивали. — И уже к двадцатому денежки — хлоп! — и нет. А до стипендии еще две недели.

— Хлеб с водой. Так и дотягивал. Хотя стыдно было первое время. Жевал хлебушек, чтобы никто не видел.

— Это дым глаза выедает, а стыд нет, — заметил филолог. — Кто честной бедности своей стыдится и всё прочее, тот самый гадкий человек и всё такое прочее.

Иванов