что я убил Мэрту. И хочет мне отомстить.

— Это его право, — возразил я.

Хильдинг принес аптечку и принялся хлопотать вокруг Эрнста Бруберга. Я сказал ему, что теперь он может угостить меня одной из тех толстых сигар, которыми так любит размахивать. Вооружившись сигарой, я сел наконец у телефона, хотя должен был сделать это значительно раньше. Прошло ведь минут двадцать-тридцать, и я, конечно, уже опоздал. Но почему не попытаться?

Я снял трубку и позвонил Эрику Берггрену, Ёсте Петерсону и Герману Хофстедтеру. Услышав ответ, я снова клал трубку на рычаг. Всех троих это порядком взбесило. И больше всех — Германа. Он кричал, ругался и проклинал бездельников, которые названивают к нему среди ночи. Потом обозвал меня хулиганом и другими не менее приятными словами. Поскольку он все равно никогда бы не узнал меня по голосу, я послал его к черту и бросил трубку. Теперь ничего больше не оставалось, как ждать утра.

21. Турин

Она села на постели и долго терла глаза, прогоняя сон. У нее были по-утреннему розовые щеки, на плечи ниспадала огромная грива белокурых волос. Я поднял гардины и настежь распахнул окно. Несколько секунд и стоял и смотрел на Эрика Густава Гейера, на Густавианум и кафедральный собор. Небо очистилось от облаков, стало морозно и сухо. Было удивительно лучезарное утро. Солнце висело прямо над университетской крышей и заливало комнату ярким светом. Казалось, будто оно специально целится своими лучами в этот дом. Потом я снова закрыл окно и опустил наполовину гардины. Когда по полу бегают солнечные зайчики, в комнате всегда становится тепло и красиво. Я сел спиной к окну, чтобы солнце согревало мне затылок.

— Все-таки я нанес ему мощный удар, — сказал я.

— Но он, кажется, нанес тебе два мощных удара, — ответила Ульрика.

— Меня ослепили эти проклятые фары!

Я осторожно потер кровоподтек на подбородке, но к желваку на шее прикоснуться не рискнул.

— По-моему, ты немного злорадствуешь? — спросил я.

— Не без этого, — ответила Ульрика. — Тебя следовало бы почаще учить уму-разуму.

— Теперь я сам научу его уму-разуму, — заявил я.

— Ты же сказал, что не видел, кто это, — заметила Ульрика.

— Я не видел, — сказал я, — но я знаю, кто это.

Она уже окончательно протерла свои красивые синие глаза и устремила их на меня.

— Так кто же? — спросила она нетерпеливо.

Я промолчал. Увидев, что я не собираюсь отвечать на этот вопрос, она спросила наигранно-безразличным тоном:

— А что ты вообще делал в саду?

— Ждал его, — ответил я. — Я видел его там в ночь с пятницы на субботу. И сразу понял, что он еще вернется. Вероятно, Мэрта сказала ему, что Хильдинг провожал ее до «Каролины». И он, наверное, испугался: а вдруг Мэрта сообщила Хильдингу, кто ждал ее в «Каролине».

Я достал сигарету и зажег ее.

— Проклятые фары!

— Но кто же это?

— Какая ты быстрая, — заметил я. — Давай попробуем пошевелить мозгами. Сколько у нас кандидатов на роль убийцы?

Она задумалась. Я стряхнул пепел в пепельницу и уселся поудобнее.

— Пять, — сказала Ульрика. — Хильдинг Улин, Герман Хофстедтер, Ёста Петерсон, Эрик Берггрен и Эрнст Бруберг.

— Начнем с того, что вычеркнем отсюда Эрнста. В тот вечер он провожал брата. Через пару минут после половины десятого он находился возле инфекционной больницы. Значит, к Английскому парку он подошел не раньше чем без четверти десять.

— Откуда у тебя эти сведения? — недоверчиво спросила Ульрика.

— Он сам сказал мне, — ответил я. — Вряд ли он стал бы врать, когда речь идет об убийстве.

Я замолчал, собираясь с мыслями.

— Кроме того, мы можем вычеркнуть Хильдинга, — продолжал я. — Ты помнишь, когда мы шли с тобой по Осгрэнд во вторник вечером, в университетской канцелярии горел свет? Так вот, там работал Хильдинг. Я прижал его немного в ночь с пятницы на субботу и, как он ни юлил, я его все же заставил выложить правду. А Харальду Брубергу вчера вечером он по-прежнему лгал.

— Почему? — спросила Ульрика.

— Его и спроси об этом, — ответил я.

— А откуда ты знаешь, что он не солгал тебе?

— Об этом я пока помолчу. И потом, если Хильдинг сидел в канцелярии, когда мы проходили мимо университета, то не мог же он всего несколько минут спустя бежать по Английскому парку.

— Но он мог зажечь свет и уйти! — возразила Ульрика.

— Есть еще одно обстоятельство, которое снимает с него подозрение. Когда он пришел в бар «Гилле» перед самым закрытием, на нем были ботинки на толстой каучуковой подошве. Так что при всем желании он не мог надеть галоши Манфреда.

— Абсолютно убедительным этот довод не назовешь, — упрямо заявила Ульрика. — Он мог съездить домой и переменить ботинки.

— Абсолютно убедительных доводов нет вообщё, — возразил я. — Зато есть факты, которые, если их обобщить, приводят к определенным выводам. Эти факты и говорят о невиновности Хильдинга. И вспомни хотя бы о человеке в саду!

— Это мог быть Герман Хофстедтер, о чем говорил сам Хильдинг!

— Мне до черта надоели ваши нападки на Германа!

— Ну ладно. Вычеркнем Хильдинга. Теперь остаются трое.

Я затянулся сигаретой, запрокинул назад голову и посмотрел в потолок.

— Давай начнем с самого начала, — сказал я. — Герман говорит, что проехал в автобусе от Большой площади до здания филологического факультета, чтобы проверить, там ли Мэрта. Он открывает дверь своим ключом и поднимается на факультет. Ее там нет, так как за несколько минут до этого она ушла и теперь направляется вместе с Хильдингом к «Каролине». Она влезает через окно в мужской туалет, где ее дожидается любовник, который отогнул гвоздь, запирающий оконную раму. Между тем Герман, не найдя Мэрты на филологическом факультете, идет по Виллавейен к Ракарбергет и возвращается домой. Так по крайней мере утверждает сам Герман Хофстедтер. Мы же знаем наверняка лишь то, что он подошел к зданию филологического факультета через пару минут после половины десятого. А теперь, что говорит Ёста Петерсон?

Ульрика немного подумала и ответила:

— Что его машина остановилась перед «Каролиной» примерно без двадцати десять. Что несколько минут он возился с мотором, а потом пошел по Эфре-Слотсгатан и у северной стены «Каролины» вдруг заметил человека, которого окликнул, но человек этот бросился в Английский парк, где мы тоже его видели, и побежал очень-очень быстро.

— К химическому факультету, — подсказал я. — И возможно, добежал до самой Виллавейен, прежде чем немного успокоился. Этот человек явно не отличается твердостью духа и хладнокровием. В панике он бросил галоши Манфреда Лундберга перед окном и бежал, объятый ужасом. А