Картина, представшая их взору, была и в самом деле отвратительной – Роберт Линхоф, в разорванной сорочке и с всклокоченными волосами пытался, войдя до колен в реку, отстирать от светлых брюк темно-бордовые пятна, происхождение которых не вызывало сомнений, ибо на черно-сером обломке скалы у самой воды лежала Ангелика, спутать которую с кем-либо другим было невозможно. Судя по ее неестественной позе и большому расплывшемуся из-под ее головы пятну крови, начавшей уже капать с камня в воду – старшая дочь Рауффа была мертва или же крайне близка к тому. Роберт же стремился стереть следы содеянного, начав с брюк, дабы не дать крови засохнуть. Все было ясно, как божий день и Литиция, вслед за Гудрун, испустила сдавленный крик, который был, к несчастью, услышан Линхофом. Когда он поднял глаза, в них стоял ужас затравленного зверя, вдруг осознавшего, что ловушка захлопнулась и шансов на спасение нет. Выйдя из оцепенения, он попытался что-то крикнуть через поток невольным свидетельницам его преступления – возможно, какое-то дикое объяснение или угрозу, но подстегиваемые страхом женщины, крича и рыдая, уже бежали прочь от этого злосчастного места, стремясь как можно быстрее достичь людей и сообщить им о происшедшем. Последнее, что видела Гудрун, было тело Ангелики, сползшее с камня, ставшего для нее алтарем, и мешком упавшее в воду, к ногам ее убийцы.

Лишь несколько минут понадобилось подругам, чтобы достичь моста и переправиться через него. Скорее даже не переправиться, а перескочить это препятствие, ибо даже Амалия, находившаяся на четвертом месяце беременности, не почувствовала этой дороги – столь сильна была паника, владевшая ими. Смерти в деревни, конечно, редкостью не были – редкая неделя проходила без погребения – по большей части, стариков или болезных, но убийства происходили не так уж часто – в основном, в пьяных потасовках и, уж во всяком случае, не на глазах у дам.

Наконец, завидев на улице одного из крестьян, возращавшегося с поля, подруги, задыхаясь от бега и перебивая друг друга, поведали ему страшную новость.

Далее все произошло быстро и вполне предвиденно. Начавшийся было вечер танцев в сером доме у реки был в одночасье окончен, и толпа встревоженных сообщением подруг людей, во главе с самим Рауффом, бросилась через сад к указанному месту – лежащему у воды камню.. Несколько человек, вооруженных ружьями и топорами, пошли в обход, берегом, дабы пресечь возможные попытки молодого Линхофа, обагрившего руки кровью собственной жены, скрыться иным путем.

Однако эта предосторожность оказалась излишней – достигшая берега группа преследования застала Роберта понуро сидящим на злосчастном камне и безучастно смотрящим на убиенную, так и лежащую наполовину в воде, лицом вниз, Ангелику. Шалунья-река забралась ей под платье, подняв подол почти до самой груди и предоставив миру обозревать белизну стройных ног покойной, не чувствовавшей более никакой стыдливости. Ее же убийца, не заботясь теперь о таких мелочах, как чистота одежды, сидел прямо в пятне крови, растекшейся по поверхности камня. При виде этой картины шедший впереди Рауфф остолбенел и на секунду замер, почти сгорбившись от тяжести навалившейся на него новой беды. Но всем присутствующим, знавшим этого сурового и решительного парня не первый день, было ясно, что ничего хорошего его показавшаяся на миг безвольной поза сидящему на камне подонку не сулила. Так и оказалось – после нескольких секунд молчания осиротевший отец окликнул зятя – тихо, но настойчиво. Роберт, словно ждавший приказа, медленно поднялся и, повернувшись к столпившимся у калитки людям, выпрямился, глядя в глаза Рауффу и не порываясь более давать какие-либо объяснения, которых, к слову сказать, никто у него и не требовал. В последствии эта поза перед казнью стала даже модной в определенных кругах, так сказать…

Медленно, очень медленно поднял седой Рауфф ружье, с которым в последние несколько лет почти не расставался и прицелился. Линхоф, однако, не вздрогнул, не бросился в ноги палачу и не отвел взгляда. Какое-то жуткое спокойствие владело им, от которого всем присутствующим стало неуютно, словно не человека видели они перед собой, а некое чудовище, с одинаковым презрением относившееся и к смерти, и к жизни.

Впоследствии высказывались предположения, что Роберт Линхоф смотрел в одну точку, боясь встретиться глазами с кем-то в толпе, что могло бы поколебать его решимость гордо встретить свою участь. Другие же приписывали это объяснение извечному желанию людей придать ситуации побольше драматизма и не хотели видеть в поведении обреченного печати высших сил, к чему склонялись третьи. Но, так или иначе, для Рауффа, бывшего наемника, не имело никакого значения, насколько мужественно готов встретить смерть бывший муж его дочери, чье остывающее тело мерно билось о подножие камня в такт ритму качающей его реки.

Но вдруг, под удивленные взоры, Рауфф отбросил ружье, но лишь потому, что изменил способ исполнения приговора. Выхватив у одного из стоящих рядом крестьян топор на длинном топорище, он, сделав несколько шагов в направлении Роберта, размахнулся и, вложив в удар всю свою немалую мощь, разрубил зятя на две половины, от темя до паха. Стон ужаса прошел по толпе, в глазах крестьян явственно читалось благоговение, граничащее с раболепием к этому богатырю, и на Этот раз заставившему обстоятельства считаться с собою. Сам же Рауфф стоял, устало и как-то поникше оперевшись на топорище, словно ожидая продолжения вечера, из танцевального переросшего в судьбоносный. Но мало кто понимал тогда, насколько судьбоносным он являлся и какие неведомые силы освободил, или даже породил своим ударом свирепый бывший наемник, столь характерным для себя способом наведя порядок в своей семье.

На другой же день состоялись похороны убиенных, также ознаменовавшиеся своеобразным скандалом, ибо Рауфф, бросив вызов всему святому, не позволил священнику отпевать Роберта Линхофа, приказав тому ограничиться лишь его дочерью. А, поскольку абсолютное большинство жителей открыто выступило на его стороне, то святой отец предпочел последовать указанию и исполнил все так, как было велено, оправдывая себя мыслью, что поступает, по большому счету, правильно, предупреждая переход всего местного населения в язычество, к последователям которого он причислял Рауффа и его младшую дочь. Надо ли говорить, что, после случившегося, ни о какой дальнейшей дружбе между хозяином серого дома и Линхофом-старшим и речи быть не могло. Более того – последний, в одночасье почувствовавший себя чужим среди знакомых с детства людей, продал последнее имущество и отбыл в неизвестном направлении. Говорили, что ему даже пришлось идти на поклон к столь позорно отосланной им из дома жене и остаток жизни лакейски заглядывать ей в глаза да гнуть спину на ее родственников, замаливая несуществующие грехи" – старуха замолчала, казалось, стараясь еще более глубоко погрузиться в историю членов ее семьи, чьих судеб касалась рассказываемая ею история. Через какой-то промежуток времени, который я не могу теперь для вас точно определить, она продолжила:

"Еще через две недели Рауфф, заросший и осунувшийся до неузнаваемости, после страшных мучений бессонницы и почти на грани сумасшествия, пришел к подруге своей дочери Гудрун Тапер и, пожелав остаться с ней наедине, рассказал то, что скрывать был больше не в силах, взяв с нее клятву, что никто не узнает о его тайне до той поры, пока в деревне не останется ни одного его потомка. После чего вернулся в свой дом, взял ружье и отправился к реке, где, сидя на том же пресловутом камне, внес свою лепту в его черную славу, выстрелив себе в рот, что разбросало его буро-коричневые мозги до самой калитки.