чуть почернела. К концу недели он осмелел, и собрался по знакомым пройтись, долги старые собрать. Сделать это он решил ближе к вечеру, и немного трусил, но, казалось, его никто не искал, постовые скользили взглядом по картузу, накладной бороде и подвязанной тряпицей щеке, загипсованную руку Сомов спрятал под старый пиджак, на ногах носил стоптанные башмаки, и из толпы не выделялся, в такой одежде полгорода ходило. Постовой милиционер на углу Володарского и Милицейской уж на что за прохожими следил внимательно, и то только взглядом скользнул и отвернулся, выискивая в толпе карманников.

В торговых рядах Митрич нашёл лавку, где барыжили краденным почти в открытую, хозяина он знал, тот должен был ему двести девяносто рублей, правда, отдавать сначала не хотел, и только когда Сомов топорик вытащил, всё-таки должок вернул.

— Ищут тебя, — барыга клал на прилавок каждую бумажку как последнюю, — слух пошёл, что мусоров ты замочил.

— Ты пасть свою захлопни, — Митрич сгрёб деньги, — а то и сам закроешься. Есть что для меня?

— Послезавтра приходи, — лавочник выставил Сомова наружу. — Найдётся.

— Приду, — пообещал тот.

Делать этого Митрич не собирался, ясно было, что сдаст его барыга, или свои прикончат, или в милицию сдадут.

Пашку Сомов заприметил случайно возле рядов со снедью, родственничек ничуть о пропаже дяди не горевал, жрал, собака, пирог и квасом запивал. Как ни зол на него был Митрич, а других помощников найти было негде, Пашку он собирался разыскивать, а тут такая удача. Подождал, пока племянничек наестся, и зашагал за ним через Ольгинский мост в Завеличье. В руке у Пашки был пакет, парень в силу своего детского вида и сложения был идеальным посыльным, он перешёл реку, по Красноармейской набережной миновал адмотдел, где Митрич просидел несколько дней, перекрестился на перекрёстке у Климентьевской церкви, и свернул к больничке. Сомов не отставал, он старался идти поодаль, но Пашка особо и не оглядывался.

Парень зашёл в больничные ворота, остановил спешащую медсестричку, сделал жалобное лицо, показывая пакет, та погладила Пашку по голове, и скрылась за дверями больничного корпуса. А через пять минут оттуда же вышел мусор поганый, который его в камере подставил, в пижаме и сандалях. Пашка отдал ему пакет, получил подзатыльник, и довольный, направился обратно. Там-то его Митрич и перехватил.

— Ой, — вскрикнул паренек, когда цепкие пальцы ломщика ухватили его за ухо, — больно, отпустите. Вы кто такой?

— А то ты не знаешь, — Митрич сжал ухо ещё сильнее. — Ты что, падла, довольный такой?

— Так ты живой, дядя Митяй, — Пашка осклабился, — а я думал, помер уже, говорили, утонул ты в речке, когда от легавых тикал. Ты руки-то свои убери, а то сейчас заору, и прибегут тебя вязать.

— Ах ты гнида, — Сомов аж опешил, — я ж тебя кормил, поил, как за сыном приглядывал.

— Да пошёл ты, дядя, куда глаза глядят, — Пашка отступил на шаг, потирая красное ухо. — У меня теперь другие товарищи, сиротину не обидят. А ты других дураков поищи, может, сыщутся такие. И вообще, времени балакать с тобой у меня нет, я теперича, дядя, поручения выполняю, а не побираться хожу. Тута, кстати, вспоминали тебя, мол, должок за тобой, дело похерил, а балабаны унёс, так неплохо бы ответить.

— Смотри, скажешь кому, — Митрич распахнул полу пиджака, показал топор. — Язык быстро укорочу.

— А ты меня не стращай, у меня теперь своя жизнь, свободная. Пакедова, дядя, чтоб ты сдох.

Пашка лукавил, свободной жизни у него никакой не было, Фома держал парня на коротком поводке, но уж очень велика была обида на родственника, который давал ему гроши, а сам вон какие богатства припрятал. Только говорить он этого вслух не стал, чего зря слова переводить, разошлись, значит разошлись.

— Жизнь, она по своим местам всё расставит, гадёныш, — прошипел в спину уходящему пареньку Сомов. Плохого он Пашке вроде ничего не делал, заботился даже, когда сеструха померла, делу воровскому учил, приютил в Москве, иногда даже чуть ли не за семью считал. Но вон какой волчонок подрос, на кровь родную наплевал, стоило Сомову без всего остаться.

Встреча с племянником Митрича разозлила, тут ещё рана приоткрылась, и через стежки просачивался дурно пахнущий гной, а главное — он видел Юткевича, довольного жизнью, а через этого легавого все неприятности Сомова и случились. А раз такое дело, посчитаться было бы неплохо, только темноты надо дождаться.

Наденька Матюшина вышла на смену пораньше, подменить другую медсестру, у которой ребёнок заболел, и не пожалела, ведьма Черницкая была явно не в духе. Говорили, что она с утра рвёт и мечет, другие врачи, и не только её отделения, ходят по стеночке, Иноземцев так вообще под капельницу лёг, а главный врач товарищ Гиннер заперся в кабинете и никого к себе не пускает.

Для верности она перепроверила, спросила, придёт ли Сергей Олегович на процедуры, докторша зашипела и нагрузила Надю работой по самую голову. Это означало, что с Серёженькой Травиным у них всё нехорошо, пробежала наконец между ними чёрная кошка.

— Казимир Фадеевич, выписывают вас завтра, — сказала она Юткевичу, — только если вы уж решите и дальше тут лежать, сегодня к Елене Михайловне не ходите, она сердится.

Это она для важности сказала, не было ещё и восьми вечера, как Черницкая сорвалась с места и куда-то умчала.

— Да я и сам просить собирался, — Юткевич пил чай, зачерпывая его из стакана ложечкой. — Рана на груди благодаря вашим стараниям затянулась, чего дальше койку занимать, и внимание от других больных оттягивать.

Юткевич выздоравливал в четырёхместной палате, остальные три кровати были свободны, и очереди из больных не наблюдалось. На столе у него лежал журнал «Вокруг света», раскрытый на очередной главе романа «Человек-амфибия». Надя выключила в палате верхний свет, напомнила больному, что в десять у него укол, и ушла. Агент угро накрылся одеялом — сквозь приоткрытое окно дуло холодом, и задремал. Сны Юткевичу снились нехорошие, он иногда и понять не мог, где собственно сон, а где явь, и потому фигуру, появившуюся в окне, принял за очередной кошмар.

Кошмар тяжело слез на пол, в руке у него был нож. Он навис над агентом, прижал лезвие к горлу. Юткевич проснулся окончательно, спохватился — под подушкой лежал револьвер, но тянуться к нему поостерёгся.

Не озорничай, господин хороший, — пришелец чуть повернулся, и Казимир узнал в нём сбежавшего Сомова.

— Чего тебе надо? — голос у Юткевича был хриплый, горло саднило, хотелось пить.

— А ты не догадываешься? — Митрич дёрнулся, рана снова запульсировала болью, рука затряслась, лезвие ножа покарябало кожу, —