Более мягкий вариант русской критики польского характера подчеркивал свойственные ему «кичливость», «мечтательность», «нетерпеливость», «безрассудство», склонность к анархии и т. д. – это практически всеобщие штампы русской публицистики и даже научно-популярной литературы, призванные обосновать невозможность для поляков политической самостоятельности[523]. Сочувственными сетованиями: «мы же вам добра желаем!», «вы же без нас пропадете!» буквально переполнены сочинения мэтров русского национализма (например, И. Аксакова и М. Погодина), но, пожалуй, наиболее простодушно их высказал Ф. Смит в книге с говорящим названием «Ключ к разрешению польского вопроса, или Почему Польша не может существовать как самостоятельное государство» (1866): поляки – «ни дать, взять, как дети, которые, если предоставить им свободу, могут наделать себе много вреда»[524]. Надо ли говорить, что подобное «сочувствие» слишком напоминает колониальный дискурс?

В противовес образу «кичливого» и «безрассудного» «ляха» формировался образ «верного», «терпеливого» «росса»: если качества первого предопределили утрату Польшей независимости, то качества второго обеспечили России ее государственное могущество.

Важно отметить, что полонофобия в ее открытой форме не проникала в язык официоза или научной литературы, не являлась она и сколь-либо значимым элементом народной культуры, оставаясь достоянием ангажированной публицистики и беллетристики (образы поляков у Ф.М. Достоевского, Н.С. Лескова, И.С. Тургенева и др.)[525] и даже среди националистов часто смягчалась панславистскими иллюзиями. «Абсолютным» врагом для русских поляки так и не сделались[526].

Этот вопрос, поставленный в заглавии одной из основополагающих статей Каткова по польскому вопросу 1863 г., задавали себе русские националисты начиная с 1815 г. Ответы на него, в сущности, сводились к трем вариантам: 1) полное размежевание, 2) автономия в составе империи, 3) полное слияние с империей. Разумеется, во всех трех случаях ни о каком восстановлении «границ 1772 г.» не было и речи.

Все эти варианты присутствуют уже у декабристов. П.И. Пестель в «Русской правде» планировал предоставить Польше независимость и даже уступить ей некоторую часть СЗК, с тем, однако, чтобы она стала верным сателлитом России. М.С. Лунин во «Взгляде на польские дела г-на Иванова, члена Тайного общества Соединенных славян» предлагал проект широкой польской автономии при отказе поляков от претензий на ЗК и при единении обоих народов на почве «славянского дела». Программные документы ранней декабристской организации Ордена русских рыцарей предусматривали «обращение Польши в губернии Российские».

К последнему решению во время мятежа 1830–1831 гг. склонялся А.С. Пушкин: «…мы получим Варшавскую губернию, что должно было случиться 33 года назад»[527]. Приятель Пушкина П.В. Нащокин в письме к нему предлагал еще более радикальные меры: «Поляков я всегда не жаловал, и для меня большая радость будет, когда их не будет , ни одного поляка в Польше, да и только. Оставшихся в высылку в степи»[528]. Другой человек пушкинского круга П.А. Вяземский в том же 1831 г. видел будущее Польши совершенно иначе: «Польшу нельзя расстрелять, нельзя повесить ее, следовательно, силою ничего прочного, ничего окончательного сделать нельзя. При первой войне, при первом движении в России, Польша восстанет на нас, или должно будет иметь русского часового при каждом поляке. Есть одно средство: бросить царство Польское… Пускай Польша выбирает себе род жизни. До победы нам нельзя было так поступить, но по победе очень можно. Польское дело такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало того, что излечить болезнь, должно искоренить порок. Какая выгода России быть внутренней стражею Польши? Гораздо легче при случае иметь ее явным врагом. К тому же я уверен, что одно средство сохранить нам польские губернии есть развязаться с царством Польским»[529]. П.Я. Чаадаев в написанной по свежим следам «Ноябрьского восстания» статье «Несколько слов о польском вопросе», напротив, полагал, что «народ польский, славянский по племени, должен разделить судьбы братского [русского] народа, который способен внести в жизнь обоих народов так много силы и благоденствия»[530].

В преддверии и в начале Великих реформ славянофилы и близкий к ним М.П. Погодин выступали за предоставление Польше широкой автономии, видя «необходимость и пользу для самой России в существовании самобытного государственного Польского центра, который бы оттянул к себе все польское из русских областей»[531], с одновременной масштабной русификацией ЗК[532]. Погодин во второй половине 1850-х гг. в ряде сочинений («Записка о Польше», «Польша и Россия») выдвинул достаточно смелый проект решения польского вопроса. В осуществлении этого проекта он видел средство выхода России из положения «второклассных» и «третьеклассных» государств, в которое она попала после Крымской войны: «Польша была для России самою уязвимою, опасною пяткою: Польша должна сделаться крепкою ее рукою. Польша отдалила от нас весь Славянский мир: Польша должна привлечь его к нам. Польшею мы поссорились с лучшею европейскою публикою: Польшею мы должны и примириться с нею». ЦП необходимо дать особое, собственное управление: «Оставаясь в нераздельном владении с империей Российской, под скипетром одного с нею Государя, с его наместником, пусть управляется Польша сама собой, как ей угодно, соответственно с ее историей, религией, народным характером, настоящими обстоятельствами». Погодин планировал восстановление «несчастной Польши в пределах ее родного языка» («язык – вот естественная граница народов»), то есть без ЗК, но с Познанью, западной частью Галиции и частями Силезии, где осталось «польское начало». Взамен отчуждения Польши Погодин предполагал присоединение к Российской империи Восточной Галиции. Историк видел в своем проекте очевидные внешнеполитические выгоды: «…Россия, огражденная дружественной, одну судьбу с ней разделяющей, Польшей, становится уже безопасною от всяких западных нападений, и вспомоществуемая усердно пятью миллионами преданного, восторженного племени, с собственными бесконечными силами, коими получит возможность располагать без всякого опасения и развлечения, сделается опять страшною Западу, вместо того, что теперь страшен ей Запад». Кроме того, пример Польши привлечет к России и другие славянские народы. Единственная сколько-нибудь возможная форма будущего бытия Польши, как и других славянских государств, считал Михаил Петрович, – в Славянском союзе, «при покровительстве России, с взаимной помощию всех славянских племен». Погодин выдвигал и совершенно конкретные меры для привлечения симпатий поляков к России: приглашение польских эмигрантов в отечество без всяких ограничений; возвращение поляков, сосланных за политические преступления; подготовка учреждения университета в Варшаве или пяти факультетов в разных польских городах; устройство железных дорог; установление свободы книгопечатания и т. д. Русские чиновники должны будут постепенно покинуть Польшу, а польские Россию, «чтобы впредь все места, как там, так и здесь, замещались туземными чиновниками»[533].